Егор Кастинг - СтремгLOVE

– Ты что, какое брутальнее! У меня еще круче. Это, знаешь, как у меня... Ну, в общем, со страшной силой. На космическом уровне.

Она гладила его затылок пальцами каким-то таким странным манером, что у него опять одно становилось на уме. Она заметила это и перебила, сказала тихо:

– Давай чайку попьем.

Он вскочил и побежал возиться с чайником и заваркой, замечая за собой, что старается запомнить все эти ее слова и словечки, и повороты головы, и все ее жесты и движения тела, и всю ее сочность, и черные тонкие редкие волоски на груди, легко догадываясь, что это все кончится скоро, в считанные дни, ну или пусть даже, может, недели, потому что по-другому не бывает и эта жизнь принадлежит скучным, занудным людям, которые считают свою холодность и свою бесчувственность хорошим тоном и при случае походя удавливают всех, кто лезет в приличное общество со своим детским простодушием и тем пытается смутить порядочных людей. Ну вот он и пытался запомнить это все, чтоб после вспоминать и потихоньку перебирать эти быстротечные исчезнувшие радости.

Они пили чай.

Над столом висел красный пластиковый абажур, заведенный в последние советские годы, – такой, на пружинке, и гостья еще повела его вниз-вверх, стало забавно и уютно. Лампа светила желтоватым теплым светом на белый щербленый чайничек, мятый железный термос, стеклянную надколотую сахарницу с ноздреватым подмокшим грязно-белым песком и стальные маленькие ложки с темно-коричневыми несмываемыми разводами от прошлогодней засохшей заварки. Домашним старым зверьком урчал холодильник. Доктор налил гостье в белую чашку свежего коричневого настоя, и над ним сразу взбился слабый жидкий туман, а после долил воды и придвинул ей, и она, закрыв глаза, глубоко вдохнула воздух над чашкой и сказала:

– Это ведь «Darjeeling», да?

– Ну да, точно! А еще знаешь, что мне скажи?

– И что же?

– Ничё, что я лезу с расспросами? Но мне вообще просто захотелось узнать, как тебя, собственно, зовут.

При этом Доктор наливал себе чаю, и это было ему неудобно – ведь левую руку он с самого начала держал на причинном месте подруги, прикрытом, правда, толстыми джинсами; ей это не мешало, она медленно прихлебывала свой чай.

– Зовут? Никогда не угадаешь. Меня зовут как надувную бабу, знаешь, в секс-шопах продают?

– Э-э... Знаю, бывают такие бабы. А как же их зовут? Барби?

– Нет, Барби – это для детей, с ними нельзя заниматься сексом.

– А с тобой можно?

– Да. Тебе можно. Ты же знаешь, что можно, да, знаешь? – говорила она глубоко и негромко, трогая кончиками пальцев тоненькую кожу его ладони там, где были нежные линии жизни. У Доктора от этого начали бегать по коже легкие мурашки. Он думал, что от других девушек не было таких мурашек, за что б они ни брались, это, пожалуй, удивительно, – и, думая про это, он еще отвечал на вопрос, начав путаться, смешивать их общий разговор и свои одинокие мысли:

– Да, можно, и я этого хочу, я хочу с тобой что-нибудь делать в койке, да, прямо сейчас, зачем этот чай, но сначала мне надо знать, как тебя зовут, ну, скажи, скажи, а?

– А зачем тебе знать, что толку? А так лучше, – шептала она. – Я буду приходить к тебе каждое утро в пять часов, буду тебя будить. Или нет – я буду тебя утешать и ласкать, пока ты спишь, и ты будешь думать, что это тебе снится. А проснешься – меня уже и нет... Хорошо, правда?

«Что ж это за глупости она говорит»? – растерянно злился Доктор, ему такое казалось до крайности несправедливым, нечестным, даже воровским.

– Нет-нет, я оставлю тебя здесь, у меня есть наручники замечательные, сейчас таких не делают – еще кооперативные, так я тебя ими прикую к батарее, и ты будешь у меня сидеть день и ночь, я буду тебя кормить и лелеять, – бормотал Доктор, весь занятый своими новыми впечатлениями от ее тела, он уже лежал без движения на своем смятом халате, а тот, в свою очередь, на кухонном скользком полу, а она нависала над ним и была, казалось, полностью поглощена его телом, доставление радостей которому было чуть ли не главной задачей ее жизни, – с чего бы вдруг, за что такая счастливая несправедливость? – Я под тобой, просто как Анна Каренина под паровозом, в смысле еще чуть-чуть – и все, все кончено... – лениво и тихо выговаривал он, в состоянии, близком тому, какое бывает после стакана-другого водки, или, если еще точней, после хорошего косячка, набитого благородной чистой амстердамской марихуаной. – Ты просто отрава, – добавил он в завершение своей путаной туманной мысли, весь вялый, как будто из него была выкачана, высосана вся энергия.

Она еще чуть погладила его по голове, и он, не желая и боясь заснуть, таки заснул и сквозь сладкий сон слышал, как она плещет водой за тонкой стенкой, а после, позвякав каким-то железом – ключами, что ли, в сумке, – захлопывает дверь и уходит, конечно же, навсегда – а иначе зачем так бросать его, беспомощного и жалкого, среди этой бессовестной грубой жизни...

Он проснулся среди дневного света и после весь день лежал в койке, изредка только из нее вылезая, когда терпеть становилось совсем нельзя, и с короткими перерывами все думал и думал про нее, про ее голос даже больше, чем про тело и про чудесные ее повадки. Так лежать и думать про нее, когда ее не было рядом в койке, было мучительно. Но он мог себе представить кое-что и похуже; такто она все еще могла прийти, это было очень возможно, но однажды со всей неизбежностью должен был настать такой день, когда все портится навсегда и людям начинает казаться, что счастье – это жить врозь и никогда больше друг друга не видеть. А такое всегда настает – если люди еще живы, этого не избежать. Другое дело, когда один из них умирает раньше другого, тогда – да. Но то уже относится к смерти, там все другое; а пока жизнь, обязательно люди дозревают до того, чтоб ненавидеть тех, кого раньше любили.

Выходило, что пока еще одиночество было неполным, не взрослым, а так – легким, учебным, подготовительным. Знать это было радостно. Есть же еще в жизни счастье!

Ближе к вечеру он таки встал, но от полноты чувств не смог ничем заниматься и только ходил по квартире, откидывая ногой с дороги разные предметы, которые преграждали путь, – сумки, ботинки, ящики из-под пива. Черт его знает кто такая эта его новая подружка! Не так это важно, как чисто любопытно. Она была какая-то этакая... Такая, что ближе к ночи он вышел прогуляться и ходил туда-сюда по Тверской, не исключая, что вот-вот в очередной стайке украинских проституток увидит ее, подойдет, обнимет и заберет домой. Но так ее, надо сказать, и не встретил и пошел в койку один – отсыпаться перед пятичасовой гостьей.

Сразу заснуть ему, однако, не удалось: на кухне он нашел непонятно откуда взявшуюся, совершенно свежую газету. Что было явлением фантастическим, поскольку газет он совершенно, за редчайшими исключениями, не читал и притом чувствовал себя замечательно. Откуда ж взялась газетка? Вот странность и загадка... Которая, впрочем, разгадалась мгновенно, когда на первой же странице он увидел вчерашнего наивного кавказца, одолеваемого досужими омоновцами. Под фотокарточкой был размещен текст с заголовком «Пришли за Пушкиным» со стебом насчет того, что черных выживают из Москвы, и мысленным экспериментом: вздумай Пушкин со своим экзотическим лицом пройтись без документов по улице, так и ему б, гляди, вломили.

Так как же ее зовут? Да никак – карточка была как бы анонимная. По в целом понятным причинам. А пленку она, стало быть, успела вытащить из аппарата, не отдала ментам, ага.

Доктору стало как-то неуютно – вот какая отважная девица обратила на него свое внимание. А он весь какой-то непутевый, ничем не примечательный, незаметный, слабый и вялый. Не очень получается красиво. Лучше б и она была тоже, как он, не от мира сего, тоже сидела в уголку и ныла, и выпивала с утра, и жаловалась на жизнь, в которой, типа, нет места для высоких натур. А есть это место вроде как только для грубых искателей примитивных удовольствий. Но это выходит не очень примитивное удовольствие, оно, пожалуй, скорее изысканное и тонкое – чтоб тебе разбили лицо, а после выставили твое произведение на обозрение тыщ народу...

...Когда она царапнула в дверь в самом начале шестого, он легко подхватился и, шурша спадающими, сваливающимися с ног тапками по шершавому паркету, побежал, побежал к двери. Она победным жестом протянула ему свою черно-белую, сделанную из дешевой противной на ощупь бумаги толстую газету с названием «ДелецЪ» и ткнула пальцем в фотокарточку все на той же первой странице: там был лежащий на брусчатке труп человека, похожего на Ленина.

– Двойника, что ли, убили, который с Гитлером и Леней Голубковым шатался по Арбату? – пробормотал Доктор. Подруга разливала на кухне водку, а он еще рассматривал заметку с названием «За Лениным пришли». Текст был про то, что милиция обнаружила в общественном месте труп незнакомого мужчины, с виду лет 120– 130. Наряд доставил труп в морг Боткинской больницы и просит родственников покойного прийти на опознание. Тут же был портретик дедушки, весьма пожухшего в пути.