Тони Парсонс - Man and Boy, или История с продолжением

А потом, когда в студии загорелась красная лампочка, что-то произошло. Точнее сказать, не произошло ничего: Джину заклинило. Она перенервничала и не могла говорить.

Когда я впервые увидел ее, то подумал, что к ней не подступиться. Но как только она стала заикаться, потеть и что-то невнятно мямлить про экономический упадок, то неожиданно превратилась в обычного человека. И я понял, что у меня есть шанс. Возможно, небольшой. Примерно такой же, как у снежка в аду. И все же это был шанс.

Я прекрасно понимал, каково ей приходилось в тот момент. Красная лампочка всегда оказывала на меня подобное действие. Я чувствовал себя весьма неуютно перед микрофоном или камерой и от одной мысли об этом до сих пор обливаюсь холодным потом.

Итак, когда все кончилось и Марти прекратил ее страдания, мне было совсем несложно выразить ей свои искренние соболезнования. Она прекрасно справилась с собой, посмеялась над испорченными нервами и даже побожилась, что на этом ее карьера в радиовешании закончена раз и навсегда.

Мое сердце сжалось.

Я подумал: «Но в таком случае как же я увижу тебя снова?»

Что меня больше всего подкупало в Джине, так это то, что она почти не обращала внимания на свою внешность. Она знала, что красива, но не придавала этому большого значения. Точнее сказать, она считала, что эта деталь в ней наименее интересна окружающим. Лично я сам не из тех, на кого оглядываются на улице. А человек с невзрачной внешностью не может небрежно относиться к истинной красоте.

Как-то раз Джина пригласила меня попробовать суши в «Сого», большом японском универмаге на Пиккадилли-Серкус, где весь обслуживающий персонал был ей знаком. Она непринужденно разговаривала с ними по-японски, а они дружно называли ее «Джина-сан».

— Джина-сан? — заинтересовался я.

— Это трудно перевести дословно, — улыбнулась она. — Что-то вроде «уважаемая, Достопочтенная Джина».

Уважаемая, достопочтенная Джина. Она влюбилась в японскую культуру, еще когда была маленькой девочкой. Она даже провела в Японии целый год в промежутке между шестым классом и колледжем: преподавала английский в Киото («Самый счастливый год в моей жизни» — комментировала она этот промежуток времени) и планировала вернуться туда. Ей предложили работу в американском банке в Токио. Ничто не могло остановить ее. И я только мысленно молился о том, чтобы это удалось мне.

Мучительно напрягая мозг, силясь вспомнить все то немногое, что я знал о Японии, я упомянул Юкио Мисиму. Она сразу же забраковала этого романиста, обозвав его банальным и слащавым («Понимаешь, Япония — это же не только сырая рыба и ритуальное самоубийство»), и добавила, что, если я действительно хочу понять эту страну, мне нужно почитать Кавабату. Она даже предложила мне несколько книг. Я понял, что это и есть мой шанс, а потому в тот же миг ухватился за него.

Мы встретились в баре, и она принесла роман «Снежная страна». Я прочел его сразу, как только вернулся домой. На горном курорте пресыщенный плейбой влюбляется в обреченную гейшу. Да, это было действительно неплохо. Читая роман, я представлял себе глаза Джины, ее ноги, ее лицо, озарявшееся непостижимым внутренним светом всякий раз, когда она смеялась.

Она готовила ужин у себя в квартире. Мне приходилось снимать ботинки у самого входа. Мы долго обсуждали японскую культуру — точнее, Джина говорила, а я слупит и пытался есть палочками, роняя кусочки куриного филе на ковер. Потом неожиданно наступало время вызывать для меня такси или чистить зубы нам обоим. После этого мы занимались любовью на полу, вернее, на матрасе. Ради нее я был готов разбомбить Пёрл-Харбор.

Я хотел, чтобы она оставалась со мной навсегда, поэтому обещал ей все на свете: счастье, любовь до конца жизни и, конечно же, семью. Я знал, что семья — это как раз то, что придется ей по душе: ее собственный папочка бросил ее и мать, когда Джине было всего четыре года, и она выросла в тоске по настоящей семейной жизни. И все-таки она горько плакала, когда сообщала в банк, что не поедет в Токио.

Вместо того чтобы жить в Японии, она стала работать внештатным переводчиком в японских компаниях в Сити. Но многие из них теперь разорились или закрывались перед отправкой домой. Ее карьера оказалась вовсе не такой, о которой она мечтала. Я знал, что она пожертвовала очень многим ради того, чтобы быть со мной. Если бы я не был так безумно счастлив, я бы, наверное, чувствовал себя виноватым. С тех пор как мы поженились и родился Пэт, Джина сидела дома. Она сказала, что не прочь расстаться с работой ради меня и Пэта — «моих мальчиков», как она нас всегда называла.

Я подозревал, что решение стать домохозяйкой ради настоящей семейной жизни далось ей непросто. Но она всегда старалась обставить все так, что это казалось естественном и само собой разумеющимся.

— Не желаю, чтобы моего сына воспитывали посторонние, — заявила она. — Чтобы какая-нибудь толстенная девица из Баварии на целый день усаживала его перед видиком, пока я пребываю на работе.

— Вот именно! — поддержал ее я.

— И не хочу, чтобы он питался замороженными продуктами, наспех разогретыми в микроволновке. Не хочу приходить домой без сил и падать от усталости, вместо того чтобы играть с ним. Не хочу, чтобы он рос без меня. Не хочу, чтобы его детство было похоже на мое. Я хочу, чтобы у него была настоящая семья.

— Согласен, — кивнул я, понимая, что для нее это была больная тема. Еще немного — и она могла бы начать орать во всю глотку, высказывая свое мнение по поводу воспитания собственного ребенка.

— А что тут плохого, если женщина сидит дома с малышом? Все эти амбиции — просто безнадежно устаревшие восьмидесятые годы. Невозможно успеть переделать все на свете. Мы ведь не умрем, если у нас будет поменьше денег, да? И ты все равно сможешь покупать мне суши раз в неделю, правда?

Я сказал, что буду покупать ей столько сырой рыбы, что у нее вырастут жабры. И она осталась сидеть дома с нашим сыном.

А когда я возвращался с работы вечером, то кричал: «Привет, родная! Я уже дома», — как будто мы были героями какой-то американской телевизионной комедии пятидесятых годов, где Дик Ван Дайк приносил домой бекон, а Мэри Тайлер Мур мастерила из него неподражаемые сэндвичи.

Не знаю, почему я пытался подшучивать над этим. Может быть, потому, что в глубине души все же чувствовал, что Джина только притворяется домохозяйкой, а я прикидываюсь тем, кем всегда был мой собственный папа и пытаюсь разыгрывать роль отца семейства.

Марти вырос, обедая под постоянно включенный телевизор. Телевизор был его нянькой, его лучшим другом и учителем. Он до сих пор мог наизусть воспроизвести программы телепередач времен своего детства. Он мог насвистеть мотив из сериала «Даллас». Он пародировал Далека лучше чем кто бы то ни было из моих знакомых. Конкурс «Мисс Вселенная» научил его всему, что он знал о птицах и пчелах, то есть на удивление немногому.

Хоть я совсем не походил на него, Марти сразу же привязался ко мне, потому что у меня было примерно такое же детство. Со стороны это может показаться не особенно прочным основанием для настоящей дружбы, но вы очень удивитесь, когда узнаете, как мало телевизионщиков могут похвастаться таким же прошлым. Большинство из них выросли среди книг.

Когда мы впервые встретились на маленькой радиостанции, нас обоих шутки ради называли «многосторонними личностями». Главными талантами Марти было умение бегать за бутербродами, сортировать почту и заваривать чай. Но уже и тогда все замечали этого молодого человека с глазами навыкате и самодовольной ухмылкой на губах. И все из-за его нескончаемой энергии, которую он буквально излучал. Хотя при этом, помнится, никто и не думал принимать его всерьез.

Я занимал более высокий пост, чем Марти. Я писал статьи, был продюсером различных шоу и даже порой очень быстро и нервно читал последние новости. Как я уже говорил, мне всегда было не по себе, когда я выступал в прямом эфире, в этом отношении я, можно сказать, недалеко ушел от Джины. Загоралась красная лампочка, и вместо того чтобы включаться, я вырубался сам. Однако очень скоро выяснилось, что прямой эфир — это именно то, ради чего Марти родился на свет.

Когда ведущий ночной передачи в прямом эфире, куда звонили только законченные психи (мы называли это шоу «ночной сменой для придурков»), перешел от нас на кабельное телевидение, я уговорил начальство радиостанции попробовать Марти. Отчасти потому, что я надеялся, что он с этим справится. Но главным образом из-за того, что у меня кожа покрывалась мурашками при одной мысли о том, что это придется делать мне самому.

И вот что поразительно: ему удавалось творить чудеса из самого непригодного материала, какой только можно себе представить. Пять вечеров в неделю Март и принимал звонки от людей, собиравшихся вешаться, от теоретиков всевозможных заговоров, от контактеров с инопланетянами и разнообразных душевнобольных и превращал все это в приличную передачу.