Алиса Бяльская - Легкая корона

— Да здравствует 65-я годовщина Великой Октябрьской Социалистической Революции! Слава КПСС! Ура!!!

Поначалу они довольно настороженно отнеслись к моим крикам — просто задирали головы и пытались понять, откуда идет голос, но я не сдавалась и продолжала выкрикивать приветствия:

— Слава рабочему классу! Ура героям труда! Да здравствует рабочий коллектив Московского завода химического оборудования! — у них у всех были транспаранты с названиями их заводов.

Постепенно они как-то ожили там внизу, кто-то даже прокричал ответное «ура». На кухню вышла разбуженная моими воплями мама.

— Прекрати немедленно. Там же полно милиции, тебя сейчас заберут.

— Почему это? Я ведь кричу «Слава КПСС», а не «Политбюро на мыло». У нас, между прочим, народный праздник, а я — народ, и радуюсь. За что меня забирать?

— Я говорю тебе, не сходи с ума!

— Слава Герою Советского Союза, Герою Социалистического труда, председателю Политбюро Коммунистической партии Советского Союза Леониду Ильичу Брежневу! Ура!!! — опять заорала я в окно.

Мама согнулась от смеха, а снизу донеслось громовое «Ура». Теперь те, кто шел сзади, понятия не имели, что происходит, но, услышав крики и приветствия, подумали, что идет репетиция самого прохода по Красной площади, и начали уже самостоятельно выкрикивать лозунги и растягивать транспаранты. Музыканты расчехлили инструменты, и вдарил духовой оркестр.

— Они что, совсем ополоумели в семь утра? — возмутилась вышедшая на кухню бабушка.

С тех пор я орала приветствия на каждый праздник, и демонстранты так ко мне привыкли, что, если меня ломало вставать и вылезать на холод в ночной рубашке, они сами начинали дуть в трубы и бить в тарелки прямо под нашими окнами.

— Твои тебя вызывают! — кричала мне мама из своей спальни.

Делать нечего, приходилось лезть в окно.

— Да здравствует пролетарская революция! Ура, товарищи, ура!!!

Мне позарез был нужен диктофон. Ни у кого не было, даже у чувака из «Юности», которому я звонила отчитаться, что договорилась об интервью.

Потом я позвонила Громову.

— Приедешь в Питер — позвони вот по этому Номеру. Это наш человек, работает в ленинградском рок-клубе. Она даст тебе вписку. Скажи ей, что ты от меня и что будешь брать интервью у Цоя. Ее зовут Женя Розенталь. И вот тебе еще телефон Андрея Бурляева, он — редактор питерского рок-журнала.

Но диктофона у него не было.

— А ты — по старинке, с блокнотом и ручкой. Лучшего пока не придумали, поверь опыту старого журналиста.

— О'кей, придется, если не смогу ничего найти.

Но я понимала, что во время интервью скорее всего буду в таком трансе, что не смогу ничего толком записать, поэтому решила продолжить поиски. Размышляя, кому бы еще позвонить, я вспомнила про Костю Смирнова.

С Костей мы познакомились на концерте группы «Алиса». Я стояла у самой сцены, народ давил на меня со всех сторон. Они все напирали и напирали, так что скоро мне стало трудно дышать. Концерт задерживали, все ждали «Алису», напряжение в зале росло, кислорода становилось все меньше. Наконец Кинчев вылетел на сцену и как заорет: «Ко мне!»

Ну, народ и ломанулся вперед, к нему. Как меня там не раздавили насмерть, не знаю, но сознание я потеряла. Очнулась на полу, далеко от сцены. Там, впереди, шла рубка, но здесь, рядом с выходом, было пусто и кислородно. Надо мной склонился красивый парень в совершенно разорванной майке.

— Эй, ты как? У тебя ничего не сломано? — неожиданно густым басом спросил он.

Я села, подвигала туда-сюда руками, ногами и головой.

— Кажется, нет. А что случилось-то?

— А пипл так рванул вперед, когда «Алису» увидел, что тебя буквально распяли у сцены.

— Я упала, что ли?

— Нет, места, чтоб упасть, там не было. Я рядом стоял, пытался бороться, — меня тоже прижимали к сцене. Увидел тебя без сознания, я на тебя давно смотрел, а ты меня не замечала.

— Извини.

— Ага, знаешь, это странно. У меня рост метр девяносто два — меня обычно замечают… Ну, так я тебя схватил и вытащил из толпы. Они все в одну сторону, а я с тобой — им навстречу. Смотри, всю майку порвали.

— Спасибо тебе, ты мне жизнь спас.

— Ну, спас жизнь… Так, предотвратил синяки и ушибы. Но вообще конечно. Я горжусь собой. А ты что, одна здесь?

— Да нет, с подругой. Но мы потерялись. Надо бы ее найти.

— Ладно, ты отдышалась? Как чувствуешь себя?

— Нормально.

Мы взялись за руки и бросились в людскую гущу, хотя к сцене больше не пытались пробиться.

— Тебя как зовут? — обняв меня за плечи, спросил он.

— Ты будешь смеяться и не поверишь, но это чистая правда. Меня зовут Алиса. А тебя?

— Ты тоже будешь смеяться. Меня зовут Костя.

А на сцене Костя Кинчев и «Алиса» затянули «Все это рок-н-ролл». Мы оба решили, что это — судьба.

— Ой, ты меня напугал. Не надо так больше делать, — сказала я, когда Костя вдруг вырисовался у меня перед глазами из московского зимнего сумрака. Он был вроде не такой, как обычно, казался старше и больше. Через пару секунд до меня дошло, в чем дело, — Костя был одет в костюм с галстуком и допотопное двубортное пальто а-ля Политбюро, что в сочетании с красными от холода щеками делало его похожим на комсомольского лидера.

— Я сейчас переоденусь. Одежда у меня в рюкзаке, — скороговоркой произнес он.

— Какая одежда в рюкзаке?! Зачем, в смысле почему?

— Давай зайдем к тебе в подъезд, — Костя достал из своего рюкзака свитер, джинсовую куртку и кроссовки. Снял брюки — под ними оказались его обычные драные обтягивающие джинсы. Свернул пальто и костюм и запихал в рюкзак Я наблюдала за ним с раскрытым ртом.

— Не успел сегодня утром переодеться, опаздывал. Пришлось все брать с собой. Понимаешь, когда из дома выхожу, отец всегда проверяет, как я одет. Я должен быть в костюме, в рубашке, в ботинках, в этом дурацком пальто для старых пердунов. А в подворотне у меня есть мусорный бак, я его утащил в другом районе, так что в него мусор не бросают. Это мой тайник. Я в нем прячу нормальную одежду: вот эти джинсы, куртку, кроссовки; и там переодеваюсь.

— В подворотне прямо? Что, как бы каждый день так? — немного отупев от услышанного, спросила я.

— Ага. Там никто почти не ходит. Так я костюм и туфли оставляю в баке, а сам одеваюсь нормально и еду в институт или на сейшен.

— И что, когда возвращаешься домой, опять переодеваешься, что ли, в костюм?

— Да. А то, если отец узнает, что я в таком виде хожу, перестанет из дома выпускать. Он меня уже запирал на два месяца. Лучше так, чем вообще из дома не выходить.

— Ты меня разыгрываешь, да? Скажи честно!

— Жалко только, что джинсы совсем старые уже и скоро порвутся окончательно, — он поковырял пальцем дыры на штанинах, — и в чем я буду тогда ходить? Это мои единственные джинсы, все остальные отец выбросил, когда нашел. Смешно, да? Все себе сами дырки делают в джинсах, для моды, а у меня по-настоящему протерты, от старости.

— Господи, да кто у тебя отец-то?

— Он — старый партиец. Кандидат в члены Политбюро.

— А-а, а-а… — собственно, это было все, что я сумела сказать. Стало понятно, почему, когда я звонила Косте и трубку брал его отец, он всегда говорил: «Смирнов на проводе».

— И что, теперь ты не будешь со мной общаться? — спросил Костя.

— Ну, скажем так, коммунистов я не люблю. Но ведь сын за отца не отвечает.

Постепенно я познакомилась с Костиными друзьями, все они оказались теми самыми мажорами, о которых пел Шевчук Нельзя сказать, что они были зажравшиеся и самодовольные. Наоборот, некоторые из них были образованны, имели прекрасные манеры, знали иностранные языки, короче, имели настоящую светскость, которой совковым молодым людям отчаянно не хватало. Лоск, наверное, я бы им простила. Но вот то, что они все были антисемитами, простить было сложнее. В результате наши с Костей пути стали расходиться, и теперь мы лишь изредка перезванивались.

Но диктофон у него точно должен был быть. Не у самого, так у кого-то из его друзей. Я набрала Костин номер.

— Найдем тебе диктофон. Самый лучший. Только одно условие — ты потом придешь ко мне, и мы все вместе послушаем интервью. Идет?

Когда началась моя журналистская деятельность, мне пришлось преодолеть один свой довольно неприятный для выбранной специальности недостаток — я не умела писать. Писать я не умела никогда. Не просто не умела, а ненавидела и ужасно страдала, когда меня заставляли это делать. А заставляли часто: наша учительница русского языка была просто фанаткой сочинений. Мы писали обо всех репродукциях, которые были в учебнике по литературе. Я их до сих пор помню, эти ненавистные картины классиков советского реализма: Яблонская с ее «Утром», Решетников, «Опять двойка», «На новую квартиру» Лактионова.