Полина Клюкина - Дерись или беги (сборник)

Как доехала до дому, не помню. Помню только: свербящее желание смерти исчезло лишь с приходом подруги, влившей в меня два стакана водки. Утро все-таки наступило, но никто об этом не жалел так, как я.

Как много ребенок видит иначе, чем взрослый… Как много провинциал видит иначе, чем москвич, а также произносит и заучивает наизусть. Когда-то давно я зазубрила строчку: «Попавши в плен к писателям modernes» — и только спустя время поняла, о чем она, и, больше того, к чему написана следующая: «Зачахли, выдохлись и стали страшно жалки, истасканные блудом мелких скверн…»

Раз в месяц в институт приходили писатели. Они вальяжно усаживались напротив Горького и читали лекцию о светской жизни.

Таков был и мой шестидесятисемилетний сочинитель. Окончив раздачу автографов, он пригласил меня в гости.

В шесть я была на Плющихе. Он приехал на огромной машине, звонко хлопнул дверцей и тут же повел меня в супермаркет. «Давай выбирай, что будешь есть!» Уже после этой фразы мне стоило развернуться и гордо пойти в общежитие, но я действительно была голодна.

Писатель набрал тележку еды и улыбнулся кассирше. Она явно узнала его рожу из телевизора, поправила правую грудь и резво отсчитала сдачу с пяти тысяч. Спустя час мы сидели на его кухне и обсуждали его литературные заслуги.

Назавтра, а затем и следующие пять дней, эти встречи повторились. Я все больше рассказывала ему о Диме, а он все покорнее слушал. Где-то я срывалась на рев, где-то спроста смеялась, а он, не торопясь и методично, делался мне родным.

На пятый день мы рванули на дачу. Все мои отговорки вылетали в окошко, цеплялись за рублевские новостройки и оставались там. «Смотри, — хитро говорил он, — тут живут главные люди страны, тут они завтракают и сношаются». После этого я точно должна была гордо пошагать в общежитие, но теперь мне действительно было интересно.

После второй бутылки вина писатель присел ближе. Мурлыча, он стал рассказывать о своем французском гражданстве, о правильном французском салате, о культуре французских дыр в сыре и о том, как ненавистна ему его супруга. Залпом хватив бокал, он резко сжал мне грудь и потянул ко мне старческие бордовые губы. Рыбий жир поблескивал в уголках, водянистые серые зрачки сияли и становились раздраженней. «Давай, давай, соглашайся, я тебе всё дам». Он дрожал и подтаскивал меня ближе к опавшему на колени животу. Он силился справиться со мной, потом с ним, но это был не просто живот. В этой утробе, казалось, он вынашивал не одно потомство.

Через минуту я была на полу и как могла отбивалась, а он, опрокинув салат, скользил и вскарабкивался, буксовал и повизгивал. «Давай раздевайся, сука!» И вот сейчас я должна была гордо удалиться в общежитие, но уже теперь было слишком поздно.

Писатель промучился около часа. Его ювенильный разум дарил ему веру в себя, но его потасканный организм во главе с мужским достоинством помнили правду. Я сидела на стуле и, веселясь, повторяла: «Не смог!» Вертела в руках нож и докуривала вторую пачку писательских швейцарских сигарет. За окном было то же небо, что и в Перми, такой же лес и асфальтированная дорога, но самой Перми в моей биографии как будто уже и не было.

Из маминого дневника

3 ноября 2006 года

Сегодня поняла, что моя память имеет свою, отличную от принятой, периодизацию: она делится не на годы и месяцы, и даже не на дни, — моя память делится на обиды.

Девяносто пятый год. Дочка очень больна, а зарплату не дают второй месяц. Конечно, я ее вылечу, но это будет только спустя три года, а пока мне предстоит спасти ее от смерти. Муж вскоре уйдет, но сейчас он еще со мной. Вместе по утрам ездим на работу и выходим на одной остановке. Каждый раз я говорю ему, что денег на обратный билет не хватает, и каждый раз слышу в ответ, что у него «корочки», а значит, проезд у него бесплатный… Это его ежедневная шутка.

Иду до работы пятнадцать минут и соображаю, где мне занять на лекарства и как вылечить дочь. Меня догоняет иномарка, из нее вылезает холеный господин. Смеется, говорит мне, что я красивая. Что по утрам я наверняка делаю пробежку и потому так свежа. В ответ я молчу и желаю ему такой же пробежки. Я желаю ему подъемов в четыре, желаю уколов дочери в пять, желаю ему часами стоять у плиты и готовить еду для больного ребенка. А в семь часов он пускай идет на работу, ненавидит холеного господина рядом и желает его ребенку зла.

И вдруг я ловлю себя на мысли: «Если ты мне, ублюдок, предложишь сейчас ночь с тобой и заплатишь за это денег — я соглашусь».

Девяносто пятый — две тысячи шестой. Прошло одиннадцать лет, а я до сих пор не могу простить мужу этой моей мысли.

Первые яркие пятна, которые встречает каждый лимитчик в Москве, — предложения жилья на столбах, стенах и переходах. Наклейки в вагонах метро, предлагающие регистрацию за семьсот пятьдесят рэ и липовые медицинские книжки для больных глистами, желающих работать в общепите.

«Аренда квартир без посредников» — называлась моя любимая газетенка, которую я покупала раз в две недели. Пролистывала страницу за страницей и, плавно переходя с алтуфьевских койко-мест к рублевским коттеджам, выгадывала себе жилье.

И однажды мне повезло. Я сняла комнату на Тимирязевской неподалеку от Диминого общежития. Отдала за нее все деньги, что успела скопить. Больше, чем деньги, — месяцы моего казино и конвейера. Я переехала в большую квартиру с приемником на столе и хозяином на диване. Но в тот же день одно крошечное условие вернуло меня обратно в ряды бездомных лимитчиков: «Будешь меня удовлетворять».

Вскоре я поняла — это был его бизнес. Хозяин квартиры селил к себе только девушек, сперва брал с них арендную плату, а затем ошарашивал своим предложением. Девушки тут же бежали, не рискнув забрать свои деньги, объявление в газете публиковалось заново. Действительно оно и по сей день.

Из маминого дневника

22 декабря 2006 года

Одна. Как всегда. Всегда. Ничего нового: купила сегодня буханку черного хлеба, разрезала ее на пять частей, вода из крана капает — сыта.

Так начались мои московские будни. Я нелегально жила в общежитии и на проверках таилась возле унитаза. Раз в неделю толстая армянка откладывала для меня под прилавок кило бросовых фруктов. Все семь дней я тянула забродившие апельсины, дырявые груши, черные бананы, глотала все целиком, сжирала всю гниль до последнего.

Но мне всегда хватало на сигареты. Мой природный мазохизм ежедневно выталкивал меня в три, в четыре, потом в пять часов утра на пустую лестничную площадку с шахматным полом. Иногда мне везло, и Дима выходил. Я неопытно доставала мятую сигаретку и становилась занятой. Дима здоровался, тоже выкуривал сигарету и удалялся спать, даже не догадываясь, что наши случайные встречи — это результат моего многочасового ожидания.

Множество маленьких рупоров сообщали мне обо всем, что с ним происходило. Они докладывали о каждой новой девушке, уютно устроившейся на одну ночь под некогда нашим с Димкой одеялом.

Близился мой первый московский Новый год, который я встретила у загаженного памятника Ленину, окруженная десятками темнолицых граждан, еще днем заполнявших рынки со сгнившими мандаринами.

Очередной год завершился. Опускаем занавес.

Из маминого дневника

15 января 2007 года

Выходные — жуткие дни для одиноких вдов и старых дев. Всю неделю я скрупулезно коплю грязные тарелки и оставляю неестественные следы на гладком линолеуме. Прохожу в комнату, не снимая обуви, и бросаю под ноги мусор, постепенно заполняя дневные песочные часы уличным песком. Суббота уходит на тщательную уборку, а воскресенье — на осознание того, что никому этих чистых полов не надо. Завершаются мои свободные дни истерикой в сверкающей, убранной квартире.

У нее было редкое имя — Инесса. Яркие платья и мелкие черные кудри. Она любила поправлять загнувшиеся воротнички на клетчатых мужских рубашках и оставлять за собой шлейф недосказанности. Ее хотели. Несмотря на длительные и материально благополучные отношения со своим гражданским мужем, иногда она ныряла в чужие койки, заставляя мужчин плакать на бетонных лестницах и бриться наголо, афишируя свои страдания.

Димку тоже. Теперь он утирал сопли и кричал, что она его главная любовь в жизни, сворачивался на кровати калачиком и мечтал красиво покончить с собой. Он тыкался носом в ее капюшон и страдальчески вдыхал запах ее кудряшек. Этот псиный инстинкт я уже где-то встречала.

Режиссер снова усложнил мизансцену.