Сомали Мам - Шепот ужаса

Тут на пороге появился Мам Кхон, человек добрый, мягкий, но молчаливый. Однажды он нашел меня всю в слезах — я плакала из-за обидных слов, которыми меня обзывали другие дети. Тогда этот высокий человек с решительным лицом и светлым открытым взглядом темных глаз наклонился и обхватил ладонями мою голову. «Никакая ты не дикарка, — сказал он мне. — Ты — дочь моего брата. Брат ушел в Мондулкири с одной женщиной; там у них родился ребенок. И вот я нашел этого ребенка — тебя».

Я не знала, верить ему или нет. Однако Мам Кхон сказал, что запишет меня в школу. А с дедушкой поговорит. И дедушка в конце концов согласился отпускать меня при условии, что ему это ничего не будет стоить. В то время за занятия не платили — мы ведь жили в коммунистической стране, — но дедушка имел в виду не это. Я должна была и дальше работать, приносить в дом деньги.

Занятия в школе шли с семи до одиннадцати утра; я же поднялась задолго до рассвета, чтобы успеть натаскать воды и заработать немного денег. Потом привела себя в порядок, умылась и переоделась перед тем, как отправиться на занятия. Однако второй учитель, господин Тяй, сказал, что меня никак нельзя определить в первый класс — мне уже исполнилось десять, я была слишком взрослой.

Чтобы уговорить своего коллегу, Мам Кхон выдумал историю. «Она моя дочь, — сказал он. — Я потерял ее в неспокойные времена, а вот теперь нашел. Она — моя». Так меня и стали звать — Мам Сомали. Мам по фамилии Мам Кхона. А имя Сомали он выбрал сам. Мне оно понравилось.

Я всегда тщательно ухаживала за своей школьной формой, стирала ее — так она мне нравилась. И хотя изрядно поношенные юбка и блузка перешли ко мне от дочерей Мам Кхона, для меня они были как новые. Наконец я почувствовала себя такой же, как и все. Чего нельзя было сказать об окружающих. Деревенские дети обзывали меня кхмао — что-то вроде «негритянки».

Чем темнее у человека кожа, тем он глупее — факт, не подлежащий сомнению. Но я-то видела, что это не так. Я училась, схватывая все на лету. Через некоторое время я уже умела писать и читать по-кхмерски, знала математику

В дневное время занятий в школе не было, но нам приходилось работать: каждой школе выделяли огород или рисовое поле. Мы сажали хлебные деревья и кокосовые пальмы. Помню, как-то копали на школьном дворе большой котлован — пруд для разведения уток: работа была грязная и тяжелая, но мы от души веселились.

Иногда после занятий проводили уроки военной подготовки на соседнем поле. Солдаты учили нас, как чистить ружья, стрелять и бросать ручную гранату. Мы копали глубокие ямы-ловушки, бросая на дно острые шипы и маскируя их сухой листвой. Ведь в глубине страны до сих пор шла война.

Не обходилось и без несчастных случаев. Во время учебных тренировок мы, дети, могли и пораниться. Однажды ручная граната взорвалась и оторвала мальчику ступню; ему пытались помочь, но он не выжил. Грустно, конечно, но об этом не слишком горевали. Смерть была чем-то обыденным для того, чтобы много думать о каком-то мальчишке, которого она забрала.

Помню, однажды учитель попросил нас вспомнить все самое плохое, что случилось с нами во время полпотовского режима. Я в то время жила с пнонгами посреди леса и ничего такого на себе не испытала. Так что я сдала лист бумаги чистым. Проверял наши задания господин Тяй. сухопарый и темнокожий. В наказание он заставил меня стоять под палящим солнцем на коленях на сухой кожуре плодов хлебного дерева. Потом на коленках у меня выступила кровь.

Но вообще-то в школе особо не наказывали — никто меня не связывал и не сек, как это делал дедушка, когда бывал пьян, а деньги заканчивались.

Во время военных занятий я всегда вызывалась изображать «красных кхмеров» — я хотела, чтобы меня боялись. Я не любила кхмеров, и не только своих одноклассников — вообще всех. И не испытывала ненависти к «красным кхмерам», которые иногда выходили из своих лесных убежищ, чтобы помочь нам собрать урожай. Впрочем, к солдатам нового правительства, которые обучали нас, я тоже относилась спокойно. Иногда они угощали нас чем-нибудь вкусным — им полагались молоко и сахар. А я душу готова была продать за один только стакан молока.

Через год моя жизнь стала как-то выравниваться, я стала более заверенной в себе. У меня появился друг — Пана, мальчик, который тоже работал в полях, но был из соседней деревни. Мы вместе возвращались из школы домой, хотя идти ему было дальше, чем мне. Однажды я только-только подошла к дому Мам Кхона, как вдруг с той самой стороны, куда ушел Пана, раздался страшный взрыв. Мам Кхон дал мне свой велосипед, и я поехала к дому Пана; я была еще совсем маленькой, едва доставала до педалей. Оказалось, дом взорвали — в него попала реактивная граната. Наверное, какой-нибудь солдат случайно задел гранатомет, и орудие выстрелило. С дерева свисала кисть моего друга, его рука была где-то еще, а тело даже не нашли. Я помогала собирать останки. А потом по ночам мне снились кошмары. Иногда я ходила в буддийский храм помолиться за Пана. Прошло много времени, прежде чем я все это забыла.

Пана был моим первым другом, и вот его не стало. Я подумала, что, может, дедушка и прав — я в самом деле приношу одни несчастья.

На втором году я стала лучшей ученицей в классе. В то время лучших учеников премировали чем-нибудь ценным — отрезом материи, молоком, рисом… Мне достались два отреза хлопчатобумажной ткани — розовой и голубой. Я отнесла их жене Мам Кхона, которая помогла мне сшить розовую блузку с карманом-сердечком и голубую юбку. То были самые дорогие для меня вещи, первая моя собственная одежда. Когда мне исполнилось двадцать, я все еще хранила блузку; потом она сгорела вместе со всем домом Мам Кхона.

Прошло несколько месяцев после того, как Мам Кхон записал меня в класс, и вот, поначалу робея, я стала звать его папой. У кхмеров так принято. Тем самым я выражала ему свою признательность; другие дети тоже звали его пук[2]. Он был очень хорошим человеком. Иногда Мам Кхон брал меня с собой рыбачить. Семья бы ни за что не прожила на крошечную зарплату учителя, но у них имелась крохотная лодчонка; вечерами мы выходили на ней вверх по течению Меконга и ставили вдоль бамбуковых шестов сети, причем на разной высоте, чтобы улов был побогаче.

В три часа ночи рыбаки подгребали к середине реки и связывали лодки вместе бортами — спать на берегу было очень опасно. А с рассветом мы проделывали обратный путь: забирали улов, выбирались на берег и шли продавать рыбу. Остатки же несли домой: жена Мам Кхона и дочери готовили прахок — рыбный соус или просто вялили рыбу. В сезон дождей, когда рыбачить становилось трудно, вяленую рыбу всегда можно было обменять на рис. Деньги в то время мало у кого водились, поэтому все необходимое выменивали.

Разговаривали мы редко — отца трудно было назвать словоохотливым человеком. Но мы с ним сблизились, проводя много времени на реке. Он научил меня латать сети и правильно забрасывать их — плашмя, во всю ширину. Мне нравилось бывать на реке, вдали от людей, хотя я и понимала, что не девчачье это дело — возиться с сетями. Дочери отца не любили рыбачить; думаю, само это занятие было им неприятно. А может, они боялись слишком загореть и обветрить кожу.

Я старалась помочь семье приемного отца, чем могла, лишь бы только они позволили мне подольше оставаться у них. Двое старших из шестерых детей в этой семье были девочками. Соеченде, самой старшей, исполнилось четырнадцать, Сопханна была всего на два года старше меня, но мне казалось, что они ушли далеко вперед — в учебе, жизни, во всем. У этих красивых девочек была светлая кожа; днем они помогали матери со стиркой и готовкой, делали уроки. У них было время на учебу, им даже позволялось выполнять домашние задания при свете масляной лампы. Такое мне вообще казалось чудом — я-то занималась при свете луны.

Прошло время, и я стала называть детей Пен Нави сестрами, а саму ее матерью. Соеченда, Сопханна и младшие не очень-то обрадовались мне, своей новой сестре, но и не особенно донимали. Даже Сопханна, эта маленькая принцесса, самая хорошенькая и беленькая, бывала мила.

Особенность камбоджийской семьи в том, что никто не обсуждал между собой личные дела. Такие разговоры считались неуместными, даже опасными. Не следовало слишком откровенничать — ни в присутствии других, ни даже с самим собой. Этим могли воспользоваться, могли высмеять или предать. Довериться другому человеку значило признать свою слабость. Любое слово в один прекрасный день могло быть обращено против тебя же.

Лучше скрывать свои мысли и чувства.

В нашей деревне была гадалка; старуха эта жила у берега, в хижине еще более убогой, чем лачуга моего дедушки. Гадалка пользовалась уважением, все обращались к ней за советом. Мне было около двенадцати, когда жена Мам Кхона повела нас, детей, к этой старухе. Кажется, она действительно хотела узнать о перспективах замужества своих дочерей — а никто из нас не сомневался, что перспективы самые радужные, ведь обе старшие девочки такие хорошенькие и светленькие, — но гадалка сказала, что Сопханну ждет неудачное замужество и всевозможные беды. Потом поглядела на меня: «А вот эта, черненькая… над ней будут развеваться все три флага: власти, почета, денег. Она будет летать на самолете и станет главой в своей семье. Она вам поможет».