Инна Кошелева - Наш Витя – фрайер. Хождение за три моря и две жены

И вообще понимал, что человек начинается там, где готов жертвовать собой ради ближнего, который — дальний. Собой…

Но понимание вдруг кончалось и начиналось непонимание. А сыновья и жена, оставшиеся у «Исаича» в аэропорту Шереметьево? А малютка Горбаневской в коляске на Красной площади среди озверевших кагэбэшников? А сопливые, чернявые, не отмытые Изины двойняшки, которые рады случайным леденцам так, как Витины дети не радуются и шоколаду?

Нет, он был не властен над собой там, где начиналась теплая территория сыпучих дочкиных волос и острых локтей и коленок сына. Манькины большие и слабые плечи… Еврейские гены вопили в нём, что нет ничего важнее в мире, чем мишпаха, семья, ближний круг.

Подать документы на выезд? Чтобы как Изя, неслышно, невидно проводить жизнь в грязи и нищете, добывая кусок хлеба без масла для своих потомков? А потомков этих, ни в каких мечтах и замыслах не виновных, будут тоже гноить в подвалах-кочегарках?

Изя как-то жил без скрипки. А Витеньке в ту пору представить день без кларнета — значило причинить себе тупую сердечную боль. Нет, жить в отказе — не для него это было.

Уезжая в Израиль, Витя свой кларнет не продал. И не подарил. Просто отдал симпатичному знакомому преподавателю. Небрежно так:

— Ваш сын, кажется, по кларнету в консерве учится? Берите, всё равно через таможню не пропустят.

Кларнет был замечательный. Настоящий французский, хорошей фирмы. По инструкции в порядке исключения на таможне выпускали лишь сделанные в Союзе. Преподаватель, получивший ни с того ни сего царский подарок, притащил в обмен что-то советское. Но зачем Витеньке в Израиле кусок асфальта? Зачем ему эбонит, пластмасса, не рождающая настоящего звука?

Маня вывезла свой классный виолончельный смычок, упрятав его в специально высверленную ножку стола. Витя мог бы рискнуть и придумать нечто подобное. Через голландское посольство обещали и предлагали передать инструмент со временем. Но не стал суетиться. Потому что принял решение: всей этой истории с кларнетом и талантом — конец.

Не просто оказалось зарыть свой талант. Витенька мучался: вспоминал, соотносил, надеялся, терял надежду, пытался выплеснуть из души былые мечты…

Было это между Витенькиным увольнением из театра и его отъездом в Израиль. Той осенью в доме на Таганке часто гас свет. Ужин при свечах. Свечи шли к тому разговору, как и вишнёвый ликёр, который Витя употреблял, как сухое вино, стаканами, а сосед почти не пил, добавлял в чай.

Самуил Абрамович пытался давать советы. Мол, не стоит так резко рвать с профессией заранее, не попытав счастья на новом месте. Конечно, там, в Израиле, музыкантов, как собак в Москве, каждый второй сходящий с трапа самолёта, говорят, либо скрипач, либо пианист. Но не кларнетист же.

Витенька вглядывался в светящуюся рубиновую глубину бутылки и молчал. Он-то знал — дело не в переезде. Останься он здесь, всё равно менял бы жизнь резко.

Или кларнет, или деньги, на которые семья должна жить. Другие, конечно, и так зарабатывают… А ему не дано. Разве что если кларнет потреблять, как девку. Без души. Но так плохо и Витеньке, и кларнету.

— Извини, мистика какая-то, — вклинился в раздумья Вити адвокат.

— Мистика, — согласно кивнул тот.

Витя тоже понял намёки судьбы не сразу.

Но если долбить одно и то же снова и снова, то и ежу станет ясно.

Только факты. Хотя и не факты это были вовсе, а полновесные, своей мерцающей загадкой волнующие воспоминания.

Факт первый, или История любви

Позади училище. Витя попал в пять процентов отличников, значит, — в институт. Для еврея обстоятельство немаловажное.

Ему скоро восемнадцать.

Они встретились с Манечкой на танцах в училищном общежитии. Обычно ни он, ни она (оба москвичи) на танцы не ходили. А тут праздничек. Витя опрокинул стопочку у приятелей в комнате, и потянуло его на женщину, на тепло. Приглядывался не бескорыстно, стоя у стеночки. Не к своим девушкам, не к подругам по группе, а к таинственным незнакомкам. Чтобы прижать в танце, а то и вообще пуститься в дальние путешествия. Сладкое это дело — предвкушать. Одну покрутил в вихре вальса, с другой рок изобразил. Музыкантки — девки ритмичные, всё путём.

А того самого рая не возникло.

Видит: Манечка сидит рядом у стеночки. Платьице в горошек, скромный воротничок. Под школьницу косит. Пригласил так, на лучшее не надеясь. А положил руку меж лопаток — женщина. И какая! Всё понимает, всё чувствует. И… откликается. Спокойно ему с ней, удобно, задумчиво даже. Как на гусиной травке под солнцем.

Кое-что у Вити к тому времени бывало с девушками. Но нервное всё, дёрганое, проблемное. И вдруг, — будто у Бога за пазухой.

Оказалась она при ближайшем рассмотрении прехорошенькой. Но даже не в этом дело. Несла ту тишину, которая лучше всего на свете говорит: подходит тебе женщина…

Жить они стали при первой физической возможности. Вошли в близость плавно, как входят при луне в тёплую реку, держась за руки.

Двоюродный брат дал ключи от дачи. «Дача» — так называлась сторожка или собачья будка по Казанской дороге. Полтора на полтора. Более тесное помещение, в котором мужчина брал женщину, Витя видел лишь однажды. В армии, на сборах. Там, в казарме, рядом с красным уголком была кладовочка. Гладильная доска, два волейбольных мяча войдут… Ну, просто большой шкаф, сесть одному человеку ещё можно, а лечь — не получится… И в этот-то шкаф к ефрейтору через два дня на третий являлась с воли дама. Он её проводил через постовых, и солдаты, сидя у телевизора спинами видели, как они пробираются в боевое укрытие. Минут через сорок (здесь уж никто не отказывал себе в удовольствии глазеть на них в упор) женщина и мужчина шли назад из кладовки к двери, распаренные и невозможно счастливые. И… совсем не смущённые. А у телика по сотому разу обсуждали, как ежи сношаются и как они, эти двое, умудряются получать удовольствие…

Витя с Манькой были богачами. У них была в будке полуторная кровать. На эту кровать, правда, трудно было попасть: стояла она к стенкам вплотную. Вместо тумбочки — подоконник. Зато, перекинувшись через него, Витя сразу оказывался на Манькиной территории. У её тела, в её тепле. Блаженство! Весь матрац, всё одеяло, и они сами были засыпаны иголками сосны, тянувшей в окно свои лапы. Иголки кололись, застревали в волосах…

Была видна луна. А после всходило солнце…

В то лето Витя спал совсем мало. Манька, напротив, спала целыми днями, «иначе бы спятила с голоду», — говорила она, жадно поедая то, что привозил дружок. Засохшие пирожки, пончики, купленные у лотошника в электричке, были для неё лакомством. Обедать и Витенька не успевал. Короткие передышки ночью, и ещё около часу в утренней электричке — вот и весь отдых. Ему нужно было каждый день ездить на репетиции.

Сейчас он просто не может войти в то состояние мобилизованной ясности, умственной и физической. Играл тогда классно. Не просто хорошо, а как-то необъяснимо легко. Хвалили педагоги и дирижёр институтского оркестра. Похвалы — мимо. Быстрее бы к вечеру: снова идти по сосновой просеке дачного посёлка в будку. Прохлада и глубокое дыхание, и снова полуторная кровать, и снова кларнет… И всё это было одним потоком: дневные радостные напряжения и ночная свобода.

Вот тогда-то он впервые резко пошёл на повышение. Он, ещё только что поступивший в институт еврейский юноша, с подачи педагога прошёл сложнейший конкурс, 23 человека на место. Тут же Витеньку пригласили в самый настоящий, филармонический, оркестр. В тот самый, в который сейчас не попал из-за Хозяйской амурной истории. Тогда там был другой Хозяин, и ему тоже нравилось, как Витя играет. Совсем без опыта, совсем зелёный, без связей — в такой «коллектив»! Случай из ряда вон. Честь ему оказали, как говорит Самуил Абрамович.

Внимание! Это, чтобы вы поняли, дорогой адвокат, — честь была, а денег не было.

Он работал в оркестре, но ему не платили… Решали за его счёт какие-то бухгалтерские проблемы. Вот-вот должен уволиться предшественник, так говорили. Тот был сынком кого-то из ЦК, с кем дирижёр и директор не хотели ссориться. Без скандала, по-доброму хотели избавиться от лодыря, который то пил, то попадал в больницу, то и вовсе исчезал из города.

Впрочем, Витю не поджимало. Студент и студент. Не до заботы ему, не до зарплаты, как бы и не до жизни вообще. Манька и кларнет. Много ли человеку надо?

К осени они вернулись в город, и здесь пошли трудности. Медовый месяц кончился тем, чем кончаются медовые месяца. Маня подзалетела.

Позже Витя понял, что вовсе не надо было круто менять жизнь. Маня могла месяца три прожить у матери, а он за это время «прописаться» в желанном оркестре. Но тогда! Одна мысль о том, что Манечке, его Манечке, будет неудобно, страшно или, не дай бог, унизительно на этом свете хоть пять минут… Каким-то образом он умудрился за Маню пережить все чувства обиженной женщины, хотя обижать Маньку не собирался.