Паскаль Киньяр - Терраса в Риме

Едва собиралась гроза, как Моум покидал свое жилище и взбирался на вершину холма.

Однажды Клод по прозвищу Лотарингец сказал Моуму Граверу:

– Как можете вы знать, что таится под внешней оболочкою всех вещей? Мне это не удается. За всю мою жизнь я так и не сподобился разгадать тайну женских тел, к коим влекло меня вожделение; не смог проникнуть взглядом сквозь ткани, их скрывающие. Я видел лишь краски и их переливы. И всякий раз я дивился своим ошибкам.

На это Моум отвечал ему:

– Вы, сударь, живописец. Вы не гравер, посвятивший себя лишь двум цветам – черному и белому, иными словами, чистому вожделению. Однажды, в порту некоего вольного города Фландрии, я был потрясен до глубины души.

Клод Желле, прозванный Лотарингцем, сказал:

– Будь наш мир лишен красок, мы не смогли бы улавливать его образы. И запечатлевали бы на холсте лишь свет, что сжигает формы.

– О каком свете говорите вы?

– Я говорю о свете, который озаряет мир.

– И вы полагаете, что солнце сжигает землю, которую озаряет?

– Да.

– Возможно, вы и правы.

– Я думаю, солнечный свет – это единственно прекрасная вещь, ибо он позволяет нам открыть для себя все творения Господни. Вот отчего я живу нынче в Риме, а не в Сен-Дьё или в Люневиле.

– Но к чему тогда заниматься живописью, если все сгорает в этом жгучем свете?

– Каждый из нас приносит свою скромную вязанку хвороста к костру, который освещает мир.

– Стало быть, и я, работающий с кислотою, должен признать, что также вношу свою малую лепту в это всесжигающее пламя.

И Моум ненадолго замолчал.

Потом, обратив взгляд на террасу, продолжал:

– Нет, все же я думаю, что вы не правы. Существует некая видимость, свойственная этому миру. Часто это бывают сны. Иногда нужно сдернуть простыню с кровати и показать тела, сплетенные в любовном неистовстве. Иногда нужно показать мосты и селения, башни и бельведеры, корабли и повозки, людей в их жилищах, животных в хлеву. А иногда достаточно показать туман или гору. Иногда хватает деревца, гнущегося под бешеным ветром. А иногда хватает просто тьмы – вместо снов, которые возвращают душе то, чего она жаждет или чего лишилась.

Одна из серии гравюр «черной манерой» представляет руины города на скалах. Внизу слева подпись: «Sedens super asinam Lucius. Meaum. sculps. August 1656». Над городом, выше по склону, раскинулось кладбище. Кладбище значительно больше самого города; оно изображено на первом плане, ближе всего к зрителю.

Большое светлое кладбище. Похожее на огромный, давно заброшенный сад. Настолько заброшенный, что кажется, будто природа воцарилась тут со времен Адама. Камни сдвинуты со своих мест. Надгробия растрескались от стужи и снега, коим пособили время и ветры. Плиты одел густой мох. Памятники плотно обвил плющ.

Плющ, который цепляется за все, что стоит на земле, оплел кресты, скрыл их под своею листвой, потом обнажил, потом пригнул, потом расколол.

На второй гравюре Моум изобразил самого себя укрывшим изуродованное лицо под широкополой соломенной шляпой. Он стоит в тени каменных ворот маленькой горной церквушки. От портала до самой церкви всего несколько шагов.

Эта серия гравюр «черной манерой», созданных в 1656 году, запечатлела долгое путешествие, которое Моум Гравер совершил вместе с Абрахамом Ван Бергхемом,[17] спасавшимся от французов летом 1651 года.

На одной из этих гравюр художник идет по кладбищу между могилами. Он проходит между почившими людьми былых времен.

Потом обе тени вступают под черные своды церкви. Пол усеян множеством мелких осколков. Под ногами вошедших хрустят кусочки желтых витражей, каблуки сапог дробят стекла покрупнее. Вот так же некогда трещало выбитое окно в закутке у трактирщика, в доме, выходившем на узкий канал. Бога нет!

И верно, на этом маленьком черном изображении церкви Бога не было. Одни лишь печальные руины, омытые светом. И только ветер мог бы сойти за божество, почитаемое в этом опустелом храме на склоне горы.

Ветер, что иногда свистит или воет.

Драпировки, лоскутьями свисающие со стен в глубине нефа, вдруг начинают судорожно шевелиться, словно живые существа.

Крест без своей жертвы, водруженный над алтарем, сыплет пыльцу истлевшего дерева на руки Иоанна и на лицо Марии.

У входа сводчатой ризницы лежит упавший колокол. Колокол тоже из былых времен. Это четвертая гравюра серии. Большой бронзовый колокол при падении врезался в красные каменные плиты. От его веревки осталась лишь горстка пыли.

Какой скорбью веет от этой рухнувшей бронзы, чей звучный голос обратился в ничто на багровом мраморе пола! Даже шальной ветер, ворвись он в храм, не смог бы пробудить поверженный колокол и лишь разметал бы и унес прах веревки, так никому и не поведав об уроне, нанесенном святому месту, о напрасной, давно стихшей мольбе.

На пятой «черной» гравюре они уходят. Спускаются назад, в долину. Жгучий зной, застывшие кроны деревьев, давящая тишь. Воздух недвижен. Он густ, как мед или парное молоко, он весь напитан безмолвием. Белесоватая безгласная масса.

Пусто вокруг, ни одной живой души. Абрахам и Моум, пользуясь безлюдьем, идут не таясь, с открытыми лицами.

Весь день шагают они по пустынной, извилистой, как река, дороге, над которой дрожат зыбкие миражи.

Исчезли даже осы. Ни одного насекомого в тяжелом, навалившемся на камни зное.

Трава пожухла, высохла и колет им ноги.

Горные сумерки уже заволокли долину, хотя небо пока еще ярко синеет над хребтами. Селение, дорога, мостик, фермы и хлевы представлены на этой гравюре темными силуэтами, почти съеденными тьмою. Ибо гора отбрасывает такую мрачную тень, что она кажется не черной, а прямо-таки багровой. И лишь один отрезок дороги, взбегающей к вершине утеса напротив, вырвался из-под этой черной завесы. Розовая горная тропа.

Да, она выглядит розовой.

Абрахам и Моум заблудились.

Они плутают в глубине долины, там, где лес стал гуще и не пропускает света. Дорога исчезла. Вот уже целая вечность как она исчезла. Абрахам шел впереди. Он шагал медленно и безмолвно. Внезапно они очутились на опушке леса и заметили что-то вроде изгороди. Абрахам подошел ближе. Он остановился возле молодой монашки, загонявшей в хлев своих коз.

– Сестра моя, не могли бы вы сказать мне, где мы находимся?

– Вы заблудились?

– Да.

– Мы находимся в Испанском королевстве, – прошептала она.

– Мне стыдно.

И юная монашка прижала руки к груди. Она подняла глаза на Абрахама Ван Бергхема и улыбнулась ему.

– Я так не думаю, – ответил старик, улыбаясь в свой черед, чтобы ответить на веселый взгляд молодой женщины.

– Да услышит вас Господь! – вскричала монашка. – Будь это так, я бы несказанно обрадовалась. Все, что угодно, лишь бы не жить в этой мерзопакостной стране!

Однако лицо ее омрачилось. И она грустно вымолвила:

– Боюсь, что мы и вовсе пока еще не на земле.

В этот миг Абрахам схватил ее за руку. Юная монашка не стала отнимать руку. Она все твердила:

– На земле ли мы? Он спросил:

– Вы и впрямь сомневаетесь?

Она засмеялась. Он тотчас выпустил ее руку, и они расстались.

Пройдя шагов двадцать, Моум Гравер обернулся. Юная монашка сидела на корточках, высоко подняв колени, в непроницаемой лесной мгле, наполовину скрытая стволами деревьев, рухнувших с крутого горного склона на лесную опушку. Все это он изобразил на своей гравюре.

Мари Эдель шла вверх по тропе, сбегавшей к морю. Она хваталась за кусты, за обнаженные корни, за ветки дрока: взбираться по камням было нелегко. Лиф ее платья промок от пота. И рубашка под грудью – тоже. Лицо лоснилось от испарины под жгучим солнцем. Наконец Мари открыла дверь своего дома. Она уже собралась шагнуть в прохладный сумрак большой комнаты, как вдруг слабо вскрикнула: возле очага стоял незнакомый человек с обезображенным лицом. Он был ужасен на вид.

Он сказал:

– Я знаю, что уродлив.

– Нет-нет, – робко возразила Мари.

– Видите ли, снаружи слишком жарко. Я охотно выпил бы глоток вина, если вам угодно будет оказать мне гостеприимство.

– О, конечно.

– Кто это там? – визгливо крикнула сверху Эстер.

Старуха, некогда промышлявшая мародерством на разбитых кораблях, давным-давно обосновалась в здешней глуши.

– Кто вы? – повторила за нею Мари, разглядывая страшную маску из темной шагреневой кожи, на которой блестели круглые, блестящие, зоркие глаза пришлеца.

– Меня зовут Моум.

Мари ничего на это не сказала. Зайдя в соседнюю каморку, откуда пахнуло сушеными грибами, она вынесла эстамп. Протянула его гостю.

Моум прошептал:

– Наверное, вы купили его у кожевенника?

– У бродячего торговца, – сказала она.

– Ну, называйте его так, если хотите. Ибо торговец этот и был некогда кожевенником.

Моум подошел ближе. Он взял молодую женщину за руки, влажные от пота, и сказал:

– Старый Абрахам приедет сюда до конца месяца. Мы задержались, так как шли через Испанию.