Мухаммед Диб - Бог в стране варваров

Человек, сидевший слева от Камаля и до той поры молчавший, заговорил вдруг жутким хриплым голосом:

— Вы не из тех прохвостов, любителей поучать, на которых мы тут насмотрелись. Вы от чистого сердца хотите понять эту страну, хотите способствовать ее возрождению. Беда только, что вы все время скользите по поверхности.

Камаль внимательно поглядел на говорившего. Незнакомец сильно смахивал на калмыка, шеи у него словно не было, и весь он, от бритой головы до босых ног, засунутых в туфли без задника, словно был вылеплен из одного куска, и эта-то странная личность в одеянии из легкой белковой ткани вдруг сочла, что самое время поведать присутствующим свою точку зрения. Незнакомец весь изогнулся, перевесив руку через спинку стула.

Видя, что за ним наблюдают, он продолжил тем же хрипловатым голосом:

— Вы им прямо в рот глядите… иностранцам. Чересчур заботитесь, что они думают о вас и какими глазами смотрят. Призываете их судить ваши поступки, хотя из своего далека судить они могут только превратно.

Тут он замолк с таким видом, словно вообще раскаивается, что встрял в разговор. Ни одна черточка на его обрюзгшем лице больше не дрогнула; можно было заключить, что он теперь не раскроет рта. Но Камаль в смутном ожидании не спускал с него глаз. Не в первый уже раз он встречал человека, которому есть что сказать, который даже начинает говорить, но тут же неожиданно замолкает, сочтя неуместным распинаться дальше. Камаль так и не мог уразуметь для себя, что вдруг на них находит.

Беседа долго не возобновлялась.

Вокруг собравшихся дарила ночь. Текли долгие минуты, и на веранде, заметив, что час уже поздний, прислушивались, как в недрах ночи, о которой все успели позабыть, теряется эхо их пустопорожних споров.

Доктор Бершиг взял со стола еще один кувшин с лимонадом и наполнил стакан, мягко зазвеневший от падения наполовину растаявших кусочков льда. Протягивая стакан сидевшему рядом калмыку, он кивнул на бутылку с джином:

— Вы правы. Капельку джина?

— Нет, спасибо.

— Ну немного, Хамди, дружище. В случае чего я о вас позабочусь.

Хамди протянул стакан доктору, тот налил джин, и толстое, испещренное морщинами лицо калмыка расплылось в улыбке.

Доктор, взяв в руки стакан со смесью лимонада и джина, откинулся на спинку стула.

— Какая тишина, — произнес он и прощупал взглядом окружавшую их темень. И добавил взволнованно: — Всякий раз, когда опускается ночь — или, лучше сказать, распускается, как цветок, — всякий раз ловишь себя на мысли, что с этой минуты начнется новая жизнь, в которой душевный покой существует не только на словах; нет ничего естественнее, чем отречься для этой новой жизни от нашей повседневности, словно сбросить груз лет. И тогда исполнится…

Камаль улыбнулся. Доктор Бершиг умолк и, проглотив изрядную порцию джина с лимонадом, вновь уставился в темноту.

Жан-Мари Эмар, сидевший ко всем спиной, также пытался, вытянув шею, пробуравить взглядом ночную мглу. Сначала он принял огоньки, подрагивавшие между деревьями на покрытых травой склонах, за светлячков, но тут же догадался, что видит огни города. «К этому надо привыкнуть», — подумал он, невольно переводя взгляд на доктора.

— Не сердитесь на мою болтовню, — сказал тот.

— Надо же, прожил здесь два года, или почти два, и все равно есть вещи, которых я не понимаю, — пробурчал Жан-Мари, чувствуя на себе взгляды присутствующих.

Камаль Ваэд чуть не прыснул со смеху.

— А мы! Думаешь, мы намного тебя обогнали?

От этих слов Жана-Мари покоробило, хотя он вынужден был признать, что и сказанное им самим было не совсем уместно.

Хамди встал. Он оказался не таким высоким, как представлял себе Камаль, но более плотным и каким-то устрашающим, полностью оправдывающим кличку «калмык», которой Камаль его мысленно наградил. Рука, которую, прежде чем молча нырнуть в неправдоподобно тихую ночь, он осторожно протянул сначала Камалю, затем Жану-Мари, потом всем остальным по очереди, оказалась до странного мягкая и податливая. Через мгновение лишь шарканье его туфель нарушало безмолвие. Но и эти звуки вскоре замерли.

Камалю почему-то казалось, что Хамди ушел из-за него. Он не сразу сумел прогнать эту мысль.

— Он живет рядом, — сказал доктор Бершиг.

Вскоре и Камаль со своим приятелем Жаном-Мари решили откланяться, Камаль выглядел сердитым. «Все поза», — думал он, вспоминая свои речи, свое поведение в этот вечер. «А что не поза?» И сам в досаде ответил: «А кто его знает!» И с горечью признался себе: «Какой длинный путь пройден с того времени, когда я впервые посетил этот дом!»

Он тогда только вернулся в Алжир, где его сразу после окончания учебы на юридическом и даже до того, как он покинул Францию, назначили главой канцелярии префекта в его родном городе. А Жан-Мари к тому времени уже год как работал там преподавателем. Получилось это не случайно; они познакомились, подружились, часто бывали друг у друга еще в Париже, что и повлияло на решение молодого француза после завершения курса отправиться учительствовать в Алжир.

В памятные студенческие годы Жан-Мари поражал всех своей верой в возможности разума. Это их с Камалем как раз и сблизило. Однажды вечером, когда он, как всегда, предельно методично, уверенно излагал свои взгляды на диспуте в университетском киноклубе после показа японского фильма, один из членов клуба попросил слова и заявил, что, по его мнению, Жан-Мари ничего не понял в психологии действующих лиц. Это прозвучало очень грубо и задело Жана-Мари, хотя он и пытался сохранить самообладание, защищая свою точку зрения. Тогда-то они с Камалем и схлестнулись в споре в первый, но не в последний раз. До этого они друг друга в глаза не видели. Другие студенты тоже начали подавать голос; сперва еще соблюдался какой-то порядок, проявлялась терпимость к чужому мнению, но вскоре все уже кричали наперебой. Мнения разделились, кое-кто перевел разговор на политику. Камаль с Жаном-Мари все не могли угомониться, каждый хотел убедить другого, считая свою точку зрения единственно верной. Однако в конце концов им пришлось угомониться: настало время освобождать помещение, зал закрывали.

Все бы на этом и закончилось, если бы у выхода Жан-Мари вновь не столкнулся с оппонентом и ему не пришло в голову пригласить его продолжить спор в кафе. Тот охотно согласился. В результате они договорились до того, что Камаль вообще усомнился, способен ли западный человек понять Восток. Как это сплошь и рядом бывает, вопрос этот так и не получил разрешения, несмотря на все их хитроумные рассуждения. Но, Должно быть, надежда на то, что, проявив настойчивость, они рано или поздно сумеют прийти к согласию, подвигнула их на новые встречи.

Они и слова не вымолвили с тех пор, как вышли из устроенного террасами парка, где мелькали беспокойные тени, среди которых терялся особняк доктора, так что его нельзя было разглядеть ни с ползущей под уклон дороги — по ней они как раз спускались, — ни даже с нависавшей над ним таинственной, влекущей к себе тропы, что, словно граница, отделяла особняк от всегда пустынной, усеянной скалистыми зубцами, вересковыми зарослями и дроком песчаной равнины, которая, поднимаясь с другой стороны, подступала к высокому еловому лесу. Они не прерывали молчания, и до их слуха доносился лишь глухой звук их собственных шагов по асфальту. Погрузившись в свои мысли, углубляясь в сумеречное пространство со смутными очертаниями деревьев и кустов, Камаль пытался уяснить себе смысл — вот только чего именно, он и сам не знал. Но это что-то неотвратимо надвигается, осаждает, принимая самые различные облики, многочисленные лики глумления, которым нас подвергает жизнь. И по овладевшему им легкому опьянению Камаль догадался, что доберется до сути, пелена скоро спадет с глаз, и он благодарно принял это, словно дань, поднесенную духом ночи, той невидимой силой, которая ощущалась повсюду.

Проводив Жана-Мари с Камалем до первых ступенек парковой аллеи, идущей дальше под уклон, и бросив на прощанье «до завтра», Си-Азалла возвратился на опустевшую веранду, где все еще горел свет.

Доктор Бершиг, куда-то отлучавшийся, был уже там. Усевшись напротив Си-Азаллы, он спросил:

— Ну что? Видели его сегодня?

— Видел и говорил с ним.

— И что же он сказал? — живо заинтересовался доктор.

— Он и слышать не хочет.

— Как так слышать не хочет?

— Я ведь ему не впервой говорю…

Немой вопрос читался в глазах доктора. В чертах его лица проглядывала усталость. Си-Азалла прервался на полуслове, в уверенности, что его собеседник и так все понял.

— Азалла, как, по-вашему, надо с ним поступить?

Си-Азалла отозвался не сразу. Наконец, подумав, высказался в том духе, что нужно переждать, будущее, мол, покажет.