С. Коринна Бий - Черная земляника: Рассказы

Не зная, дома ли Жанна, я не решался войти в комнаты, но тут сквозняк распахнул внутреннюю дверь, и я увидел ее. Она сидела за длинным столом с карандашом в руке и копировала выкройки, напечатанные в газете. Ее лицо, грустное и погасшее, смутило меня, и я, наверное, так и не посмел бы войти, если бы она не обернулась ко мне. Что ей померещилось в моем взгляде? Она испуганно вздрогнула от неожиданности, но сразу же овладела собой.

— Здравствуй, — сказал я.

И подошел ближе. Она продолжала рисовать.

— Ты одна?

— Да.

Рядом с ней стояла шкатулка с принадлежностями для шитья, накрытая лоскутом рыжего, слегка вытертого бархата; на него падали последние лучи заходящего солнца, и этот бархат напомнил мне опаленный зноем берег озера в тот день, когда она впервые отдалась мне на пожухшей траве, где у нас не было никакого укрытия — ни тени, ни листвы, и только ястребы парили высоко в небе над нашими телами. Я стоял, не сводя глаз с этого клочка ткани, который разрастался и разрастался в моем воображении; Жанна, удивленная моим интересом, тоже посмотрела на него. Но в этот момент солнце погасло, и наваждение кончилось.

— О чем вы думаете? — спросила она шепотом (иногда ей нравилось обращаться ко мне на «вы»).

Несколько минут мы молчали. Она положила обе руки на стол.

— Где твой муж?

— Знаешь, он ведь не только егерь, но еще и лесник, — ответила она с коротким смешком. — Сказал, что вернется поздно.

— Он догадывается… насчет меня?

— Ну, так сразу не поймешь…

Она вдруг показалась мне постаревшей и очень усталой.

— Бедняга Анатаз, — продолжала она, — он уже не тот прекрасный фавн, какого я знала раньше.

— Нет?

— Такова жизнь. Он поглупел. И сбрил свою бородку. К счастью, «архангел Гавриил» — тот куда занятнее.

— Гавриил?

Я совсем забыл о младшем брате Анатаза, Габриеле, которого она прозвала «архангелом Гавриилом». Прежде я частенько видел их втроем. Ему было лет семнадцать, и этот заносчивый красавчик вполне мог взволновать любое женское сердце.

— Он хорош собой! — сказал я.

— Да, он пригожий… Смотри, что он мне подарил.

Она вышла и вернулась с коробкой в руках. Коробка была сделана из почтовых открыток, сшитых вместе грубой красной ниткой.

— Какая безвкусица, — заметил я.

— О, главное-то внутри. Прислушайся…

— Ничего не слышу! — сказал я, хотя на самом деле различил внутри какое-то тихое шуршание. — Что там?

Жанна осторожно приподняла крышку, в которой были просверлены крошечные дырочки.

— Какая-то зверюшка?

— Гляди!

Она откинула крышку, и из коробки вылетел рой бабочек. Они стали порхать по комнате, некоторые сели на широкую кровать, другие, видимо задохнувшиеся от недостатка воздуха, сразу упали на пол. А часть так и осталась на дне коробки.

— Значит, это и есть подарок Габриеля?

— Да. Он их наловил в том месте, где горный склон обрушился лет триста тому назад — его подмыли подземные воды. Туда забираются только самые смелые охотники. Сверху хорошо видны узенькие карнизы, усеянные цветами, а под ногами у них провал с сыпучими песчаными стенками. Они рассказывают, что приходится бежать, иначе этот песок увлечет их за собой вниз. Говорят, что там, наверху, все другое — растения, бабочки, змеи…

— Да глупости все это, они одинаковые, что там, что здесь!

Эти россказни приводили меня в раздражение, мне хотелось ее прервать, но она продолжала:

— А еще они говорят, что там встречаются кристаллы — сиреневые, розовые, голубые… Ах, как мне хотелось бы их увидеть! Но нет, я никогда туда не пойду, я знаю, что это будет мой последний час.

— Твой последний?..

И вдруг я со стыдом осознал, что никогда ничего не дарил Жанне. Я вспомнил, с каким восхищением она разглядывала во время мессы люстру со стеклянными подвесками, висевшую в центральном нефе; она мечтала иметь такую же у себя дома. «Непременно куплю ей люстру», — решил я.

— Габриель мне очень предан.

Она перевернула коробку вверх дном:

— Что мне теперь с ней делать?

— Выбрось!

— О, нет, я никогда ничего не выбрасываю, все храню. Да… Габриель… он очень мне предан, что угодно для меня сделает. А, вот и придумала — сложу-ка я в нее письма.

— Какие еще письма?

У меня опять сжалось сердце. Жанна принесла пакет и извлекла оттуда одно письмо.

— Вот его я могу вам показать, это первое письмо Анатаза.

И она положила мне на колени листок, исписанный неуверенным почерком. Я прочел только последние строчки: «Какие запоздалые и мучительные воспоминания оживляет во мне твой портрет. Глядя на него, я снова ощущаю свежесть твоих губ, сладость твоих слов и снова, как наяву, вижу твою обольстительную улыбку».

Крайне озадаченный, я положил письмо на стал.

— Анатаз? Возможно ли?.. Такие нежные, изысканные выражения… Никогда бы не подумал.

— О, скорее всего, их подсказала его старшая сестра Фаустина, она учительница.

Но в пакете лежали и другие конверты, где адрес был написан вовсе не рукой Анатаза. Я спросил себя, зачем она показывает мне эти письма, какое удовольствие получает от этого, какие низменные побуждения толкают ее на откровенность. Увы, я дал вовлечь себя в эту игру, опустившись до вульгарного любопытства!

— Не хочу их видеть! Спрячь немедленно! — крикнул я, оттолкнув пакет.

— О, я вовсе и не собиралась показывать вам все, — удивленно ответила она.

— Ну и слава Богу!..

Я испытывал горечь человека, внезапно очнувшегося от волшебного сна и понявшего, что это чудо больше никогда не повторится. Нет, я не закрывал глаза на правду и не питал никаких иллюзий по поводу этой женщины! Честно говоря, я всегда знал, как знал и Анатаз, как знали все… Но в эту минуту мне открылась еще одна истина, может быть, самая ужасная: у нас с Жанной нет и не будет общих воспоминаний. Все, что я перечувствовал рядом с ней, я перечувствовал один. Наши прогулки были только моими прогулками, ее объятия, ее страстность ее веселость не предназначались никому. Она не любила конкретного мужчину или мужчин вообще — она любила только саму любовь.

— Ты ведь тоже… тоже очень мне предан, не правда ли?

Я отвернулся. Мне было стыдно, и я знал почему. Я не имел права ревновать, и Габриель был мне безразличен, даже неприятен.

— Что это с вами сегодня?

Я молчал, и она вышла в кухню, где, судя по звукам, начала разводить огонь в печке. Я упрямо сидел в комнате, уже окутанной сумерками. Бумажная выкройка платья снежным пятном белела на столе. Никогда еще я не чувствовал себя таким одиноким.

— Пьер! — позвала Жанна, и ее голос прозвучал жалобно.

Она чистила картошку, сидя у печки. Машинально я сел рядом, взял ножик и начал ей помогать. Мало-помалу ко мне возвращалось спокойствие. Эта «низменная» работа, которую я нигде больше не согласился бы выполнять, здесь почему-то доставляла мне радость. Жанна еще что-то нашептывала мне, но я не вникал в ее слова, не придавал им особого значения, меня завораживал сам звук ее голоса, и сладко было сидеть рядом с ней. Ее близость — вот и все, что существовало для меня в эту минуту.

Она подошла к шкафу и открыла его. Внутри, в полумраке, что-то поблескивало. Это слабое мерцание исходило от блюда, которое она держала перед собой.

— Виноград!

— Да, первый из нынешнего урожая. Мне принесли его снизу, из долины.

Я не посмел спросить, кто именно. Мне хотелось пить. Я взял с блюда виноградную кисть и, держа ее в ладонях, коснулся губами ягодной плоти, покрытой еле ощутимым пушком, тугой и вместе с тем удивительно живой и нежной. «Твои груди, — пролепетал я, — твои груди…» Но тут же понял, что она меня не слушает. Я жадно напихал в рот виноградины, и из-под моих зубов брызнул сок. Боже, какая восхитительная свежесть… У этого августовского винограда был привкус альпийских трав и легкая кислинка смородины.

После этого прошла неделя, в течение которой я не виделся с женой егеря. Улица, ведущая к их шале, неодолимо притягивала меня, но я знал, что стоит мне сделать хоть шаг в ту сторону, как я снова потеряю голову. И потому большей частью уединялся в своей комнате, так что хозяйка «Приюта сурков» шутливо спросила, уж не превратился ли я в одного из них. В остальное время я бродил по окрестным холмам, над деревней, чьи сизовато-серые крыши, скучившиеся на склоне горы, напоминали крылья вяхирей. Это сходство объяснялось не только их цветом, но также и фактурой: дранка, источенная дождями, обожженная солнцем и обтрепанная по краям, стала хрупкой, как птичьи перышки, и выглядела так, словно готовилась взлететь, стоило ветру, поднимавшемуся из долины, дунуть посильней… Я высматривал среди них крышу дома моей любовницы и мысленно вдыхал дымок ее печки. Потом шел к себе. Но где бы я ни был, что бы ни делал, я ждал. Я весь превратился в сплошное исступленное ожидание.