Альберт Родионов - Серое небо асфальта

Зачем он повёл её в кладовку, а не на кухню, если за кексом? именно в кладовку! поставил, прислонив к стене! Потом долго пытался войти, где-то внизу живота, но ничего не получалось!

Наверное, дверь была не там!? Зачем?!

Всё равно, день был незабываемый, неудача мнилась успехом, и соседка долго списывала всё, что нужно и не…

Это было единственный раз, через месяц наступили летние каникулы, а она, с родителями, переехала на жительство в подобный город.

— Почему она не помогла мне тогда, не подсказала? — думал Дмитрий, лёжа в своей похожей на берлогу постели и наблюдая за ползающей по потолку мухой. — Может, сама не знала? Вряд ли! — он вспомнил о сыне… — Зато теперь они знают всё!

Их много, их восемь, а это — сила! Приятно идти по городу ввосьмером… много лучше, безопаснее, чем в кольчуге; знать бы ещё, как в ней ходится; скорее всего — не легко, а тут — легко, весело, уверенно, надёжно. Восемь безбашенных — от количества, порой заменяющего качество, юнцов — сила — тёмная ли, светлая, смотря куда направить. По стенкам жмутся трусливые сорокапятилетние мужчины, старушки сторонятся из боязни, что толкнут, девчонки обходят стороной, чтобы не дай бог…

Их восемь и им весело… но в тоже время скучно, скучно — просто идти и кайфовать оттого, что ты, видите ли, — сила! Её бы применить где-то, силушку, коли так настойчиво лезет наружу из под ворота фланелевой застиранной рубашки; или без драки, но чтобы этакое, необычное, не надоевшее ещё, взрослое! Может, — женщина? Да, пожалуй, она — свободная от предрассудков, условностей, доступная! Не проститутка! если так бывает? тем более денег столько нет, да и жалко на это тратить, даже если бы были, ведь не пятьдесят же, чтобы за деньги; вон, в зеркале витрины, — довольно симпатичная физия, широкие мускулистые плечи, руки. Под клетчатой фланелью — живот кубиками, как у черепашки — нинзя, девчонки, когда ты без толпы, заглядываются! Нет, деньги лучше потратить на что-нибудь другое!

Темнеет… Мрачные, в свете редких фонарей фигуры движутся бесцельно, с одной лишь целью — найти цель. Их путь лежит в сторону давно уставшей от ожидания стройки, настолько давно, что всё недостроенное ранее, приходится вновь отстраивать и, не достроив, замораживать! Но стройматериалы не мясо, холод не спасает, и бетон крошится, арматура ржавеет, кирпич становится опять глиной или вообще исчезает в бездонных прорехах общества… (пардон, слишком обще), в бездонных карманах избранных (вот, избранных… кажется, удачно). Сторожа — там не зря! Вдруг, кто-то захочет, что-нибудь купить… всё равно пропадёт; почти даром можно купить у сторожа… или украсть, если плохо лежит, а лежит очень плохо, настолько, что не украсть — грех! Компанию подростков совершенно не беспокоит вопрос экспроприации брошенного, забытого бездарным государством; житейские — мудрость и рачительность от них далеки… пока, и, слава Богу, вот приключений бы… И провидение ведёт…

Дверь сторожевого балка скрипит… в свете открывшейся двери — женский силуэт. Силуэт скользит внутрь… радостный возглас… какая-то возня… Удар тяжёлого стекла о дерево, возбуждённый разговор и звяк соприкоснувшихся стаканов…

Шестнадцать глаз, обшаривая друг друга, вопрошают: не то ли это, не долгожданная ли история спешит навстречу… автору, читателю, им, наконец! Конечно же, им, они ведь там, а мы здесь, мы не в счёт, а они… думают, взъерошились, в их возрасте уже понятно, зачем поздно вечером женщина идёт на стройку. Нет, не дочь, не жена принесли ужин, кто рискнёт в такую пору, и вообще… ужин всегда с собой, и к ужину, тоже… тем более звук столкнувшегося лбом стекла…

Шестнадцать глаз лезут к единственному грязному окошку и теснятся, толкаясь щеками, скулами, висками…

В балкe — свет, и их не видно, а те, за столом, под тусклым электричеством, голой, в коростах мушиного помёта и пыли, лампочки, мило щебечут… Он снова наливает, словно боится, что женщина останется трезвой и не отдаст то, что добровольно принесла; нет, он знает, что отдаст, но всё равно боится… вдруг что-то помешает, да и женщины… непредсказуемы.

Внутри строения жарко! В углу, на куске жести, возбуждённо краснеет спиралью самодельный тэн, от спиртного и желания покраснела женщина, и сторож пылает лицом, несмотря на тёмную небритость щёк; пожалуй, не был уверен в появлении дамского пола и поленился соскоблить щетину, если конечно не нарочно, для него и оставил.

Пацаны, об этом конечно не думают: кто, что оставил, для кого, зачем; их глаза ловят каждый момент, движение сидящих под гнётом лампы, и горят ожиданием, нетерпением, раздражением — почему так долго не кончается водка…

Наконец, рука, та, что тоньше и светлее, медленным движением вниз отсчитывает пуговицы, и кофточка виснет на спинке стула.

— Жарко, — говорит она, это видно по её полным красным губам, и его рука гладит голые округлые плечи…

Он встаёт, снимает пиджак, укладывает в головах топчана и гасит свет!

Одинокий фонарь — предатель торчит за спиной и чебурашки понимают, что их уши в окне, словно в кадре мультика, а они глядят в темноту… Потому отходят, изредка перешёптываясь, ждут… курят… пряча огонёк сигареты в кулаке и тяжко думают…

Балок оживает, словно избушка на курьих ножках, начинает качаться, поскрипывать, смешно покряхтывать…

Шестнадцать глаз в свете ночи и отражении окна, блестят и зреют решимостью, восемь извилин сообща взялись называться мозгом и…

— Что вы, как маленькие?! — шепчет старший и решительно рвёт на себя дверь… Тонкий крючок жалобно стонет и разгибается, внутри тишина… потом женский вскрик, мужской мат и рядом с головой старшего пролетает тяжёлая сковорода.

— Мимо! — радостно думает он со товарищи, шаря рукой по стене в поисках выключателя… лампочка загорается, и где-то далеко, далеко, вскользь, старшой понимает, что секунду назад был на краю.

Видя лезущую в двери толпу, сторож тоже сознаёт, что погорячился — бросив сковородку, но объясняться времени нет, и не помогут теперь объяснения, поэтому, разбивает кулаком лампочку, лениво повисшую засохшей соплёй под картонным потолком, хватает пиджак и, пряча в него руки, словно киношный типаж, бросается в окно…

Звон стекла, снова крики, шумно сопящие носы, зажжённая спичка, и обнажённое, скрюченное в улитку, женское тело в углу топчана, её озирающиеся вокруг, в поисках покрывала, тревожные глаза. Димка видит покрывало на полу, поднимает и протягивает голой женщине, но старший вырывает его из рук и отбрасывает в сторону. Его гневный взгляд, с незнакомым блеском, жжёт Димку обещанием неприятностей…

— Раздвинь ноги! — приказывает он, и женщина, слыша его тон, подчиняется. Спичка малым светом освещает тайну! такую доступную, дешевую сейчас, но высоко ценимую уголовным кодексом, и шестнадцать зрачков, радужек, белков, с замиранием сердца приобщаются к созерцанию сокровенного…

Им не кажется сокровенной тайна в глубине грязного сарая, расшиперившаяся в страхе, на ветхом матрасе, застеленном старым солдатским одеялом. Зажечь свет они не могут и спички сгорая, падают на пол… одна за другой. Старший пытается рассмотреть межножье более подробно и берёт со стола грязную вилку… но недовольные возгласы коллектива успокаивают даже его. Местный князёк догадывается, что чуть не преступил… он боится прогневить свою дружину, и мягко отступает, стараясь не терять лица…

— Как хотите! — пренебрежительно цедит он сквозь зубы и бросает вилку на стол. — Для вас ведь… я то знаю!

От доступности и асексуальности голого, вывёрнутого наизнанку тела, интерес сизифовым камнем катится вниз, быстро уменьшаясь в маленькую горошину…

— У меня венерическое заболевание! — кричит женщина, понемногу успокаиваясь. На самом деле это сказано не так, зачем, собственно делать её лучше, и неизвестно, что кричала бы другая в похожей ситуации. Но эта кричит, что у неё гонорея, обыкновенный три-п-пер; пожалуй, с трихомонозом в компании, что чаще всего и бывает. Она так и делит слова на неправильные слоги, крепко нажимая на твёрдую "Р", но в голосе звучит неожиданное сожаление — окончания истории, так и не начавшейся для неё, вернее начавшейся — лишь, но закончившейся — уж! ведь последняя спичка из коробка гаснет, другой доставать лень, и восемь мрачных фигур проявляются негативом в свете дверного проёма, словно стая волков на фоне полной луны, медленно удаляясь в фонарную ночь.

— Я вас запомнила! — обиженно кричит им вслед пьяная женщина, ненавидя парней за испорченный вечер, в какой-то момент показавшийся ей спасённым и, жалея, что напугала их своей несуществующей болезнью; она думает, что несуществующей, уверенна в этом… а зря, её образ жизни не позволяет быть ни в чём уверенной, и в этом уверен я!