Юнни Халберг - Паводок

— О чем ты думаешь? — спросила она.

— А ты о чем?

— В лесу так хорошо…

Я остановился, заметив в кучке листьев какой-то предмет, поднял находку. Это был компас.

— Смотри-ка!

Сив взяла у меня компас. Но сколько мы ни вертели коробку, стрелка не двигалась, все время показывала в одном направлении, и мне это действовало на нервы. Сив положила компас в сумку и зашагала дальше. Я пошел за ней, думая о том, почему, когда любишь, всякий жест и всякий поступок любимого человека кажутся намеренными, даже нарочитыми. Почему ощущение, будто участвуешь в игре, особенно обостряется, когда наконец находишь того, кто тебе нужен? Почему все не может быть таким, каким представляется с виду, хотя бы на несколько минут?

Вот и водопад; мы разделись, достали полотенца.

От студеной воды захватило дух, по телу прошла дрожь, мы оба невольно охнули и поплыли к водопаду. Ощущение холода быстро прошло, кожа как бы утратила чувствительность. Возле водопада мы замерли, позволяя бурлящим струйкам плескаться, щекотать, поглаживать ноги, живот, бедра. Потом забрались на камни за стеной воды, с шумом падавшей вниз по гладкой скале, и уселись в этой пещерке. Подставляли ноги под брызжущие струи, наклонялись вперед, чтобы вода била по плечам, по спине. А немного погодя опять соскользнули в реку, в кипящий пенный котел. По-прежнему сияло солнце. С севера наплывали темные тучи, но они были еще далеко и вряд ли нам помешают. Мы выбрались на берег, обсушили друг друга, нашли теплый камень и занялись любовью. А после лежали там, обнявшись, и я уснул, прежде чем успел выйти из нее. Сквозь забытье я чувствовал, что так и не расслабился, а через некоторое время она начала двигаться и сон у меня как рукой сняло.

Возвращались мы более короткой дорогой. Сив притихла, о чем-то размышляя.

— Я получила деньги, — сказала она в конце концов.

— От кого?

— От мамы, — ответила она, поднявшись на крутой склон и глядя вниз, на Хёугер.

— Много?

— Больше чем достаточно. Аванс в счет наследства.

Я сунул руки в карманы, принялся насвистывать. Запретить ее матери слать деньги я не мог. Надеялся только, что они вправду от нее.

— И что ты решила с ними сделать?

— А как ты думаешь?

Мы шли вниз по берегу Йёры. Река негромко шумела.

— Зачем ты мне все это говоришь? — спросил я.

— Просто хотела, чтобы ты знал, — ответила Сив, отодвигая в сторону ивовые ветки.

Мы вышли на лужайку, покрытую сплошным ковром желтых и фиолетовых цветов. По краю росла высокая трава. Здесь мы гуляли светлыми летними ночами, говорили всякие глупости, совершенно невозможную чепуху.

Мы вошли в дом.

— Выкладывай, чего уж тут, — сказал я.

— Я уезжаю.

Я молчал. Это не было для меня неожиданностью.

— Не могу здесь оставаться.

— Понятно.

— Мне скоро стукнет сорок.

— На вид нипочем не скажешь.

— Надо подыскать приличную работу. Здесь-то делать нечего.

Я глянул в окно. Темные тучи висели все там же, над северной частью долины. Несколько ребятишек шли по железному мосту через Йёру. Сив стала рядом.

— Почему ты никогда ни о чем не просишь?

— А о чем я мог бы попросить?

Она открыла бар, достала бутылку бакарди. Плеснула в стакан, выпила, отставила стакан. Я налил себе.

— Сив, почему ты не хочешь жить у меня?

— Вместе с твоей мамашей, чокнутой сестрицей и немым братом?

Я осушил свой стакан. Она налила еще.

— Разве нам плохо вдвоем?

— Нет. — Я смотрел на залитую солнцем лужайку.

— Не могу я больше ждать.

Ответить было нечего. Я думал о Юнни. О Нине. О матери. Об усадьбе, о реке, что текла рядом, о своей заново просмоленной лодке. Думал о безмятежной ночной тишине на Мелё, о светлом небе и темной земле.

Я посмотрел на часы. Отлучка моя продолжалась без малого два часа.

— Мне пора. — Я шагнул к двери, не глядя на Сив. Она шла следом. — Позвоню.

Закрыв за собой дверь, я думал: почему она раньше ничего об этом не говорила? Даже словом не обмолвилась!

Я пересек дворик, миновал двор Эстер Хёуг и направился вниз, к мосту. Возле рощи остановился, дрожа, весь в поту. Грудь разрывалась от боли. Я готов был что угодно разнести в пух и прах и, отчаянно размахивая кулаками, ринулся через кювет в гущу деревьев. Топал в грязи, оскальзывался и падал в папоротники, снова вставал. Перед глазами у меня была спальня с зелеными стенами, кровать и Сив, я чуял свежий запах простынь, вдыхал ее запах, видел ее лицо, зеленые глаза с карими прожилками, тонкогубый рот. Дождевые капли с какого-то дерева струей стекли прямо мне за шиворот. Я выбрался на дорогу, пригладил волосы, быстро спустился к мосту и вошел в кафе. Девчонка успела уйти. Старикан по-прежнему орудовал карандашом.

— Куда подевался Юнни? — спросил я у хозяйки.

— Я ненадолго выходила, а когда вернулась, его уже не было, — ответила она, доставая из стеклянной витрины пирожное с кремом.

Я обернулся к старику.

— Не видали, куда он пошел?

Старикан поднял одну из салфеток, показал мне. Я шагнул к столику, взял у него салфетку. Это был портрет Юнни.

— Сороковник? Или тридцатник? — изрек старикан.

Я швырнул салфетку на стол и выбежал на крыльцо. Юнни и раньше, бывало, уходил.

Направляясь к машине, я громко звал его по имени, сел за руль, достал ключи, прикинул, куда он подался — домой или в город. Как-то раз он ушел из дома и дошагал почти до Мелхуса — услышал, как я сказал, что он лишний, ненужный. Я-то говорил о том, что мать с Ниной заставляют его чувствовать себя лишним, ненужным, но этого он не слышал. Вот и ушел. Я включил мотор, обернулся, чтоб задним ходом не наехать на хозяйкин джип, и тут увидел его. Юнни стоял за углом дома.

Я выскочил из машины, бросился к нему.

— Где ты был?

Он показал на дверь уборной.

— У тебя лоб в крови, — заметил я.

Он плакал, глаза покраснели и опухли. Я зашел в уборную. На раковине лежала вилка. Перепачканная кровью. С минуту я глядел на эту вилку. Потом вымыл ее и вышел из уборной. Юнни стоял на прежнем месте, все с той же миной. Я прошел в кафе, положил вилку на стойку и попросил кусочек пластыря. Хозяйка опять обиженно надулась. Я грохнул кулаком по стойке, не давая ей открыть рот, и рявкнул:

— Пластырь!

Она проворчала, что-де нечего этак орать, ушаркала в подсобку и принесла несколько кусочков пластыря. Я схватил их, выбежал на улицу, велел Юнни минутку постоять спокойно. Он жалобно пискнул и захныкал.

— Не реви. — Я обнял его за плечи. — Прости меня. Больше такое не повторится. Я тебя не брошу. Ты ведь мой брат.

Хозяйка и старикан глазели на нас в окно. Хозяйка что-то сказала, старикан кивнул. Я повел Юнни к машине, прикидывая, как бы ему объяснить, из-за чего я так надолго застрял у Сив; может, просто сказать, что он тут ни при чем, но ведь не скажешь, поскольку он очень даже при чем. Я открыл дверцу. Юнни жалобно посмотрел на меня.

— Не надо так смотреть. Виноват я, а не ты.

Усадив его в «дацун», я сел за руль, включил зажигание и дал задний ход прямиком к новенькому японскому джипу хозяйки. Затормозил в нескольких сантиметрах от водительской дверцы, заметил легкое шевеление за окошком кафе и рванул со стоянки.

Тросет стоял на берегу возле магистрального шоссе и тыкал в воду длинную мерную рейку. Мы с Юнни по камням спустились к реке. Тросет вытащил рейку.

— Чем это ты занимаешься?

— Замеряю уровень воды, — ответил он.

— Ну и как, поднялась река за последнее время?

Он взглянул на меня так, будто я брякнул невесть какую глупость.

— Поднялась ли река?

— Именно. Уровень повысился?

— Я вот здесь отмечал. — Тросет показал на один из больших камней в воде.

Я наклонился посмотреть. Белой краской он пометил на камне нынешний уровень. Еще три белые полоски уже скрылись под водой.

— Многовато, раньше в эту пору река стояла пониже, — сказал я.

— Об том и речь.

— Думаешь, нынче будет большой паводок?

— Наверняка.

Юнни подошел к воде поглядеть на отметки. Тросет сгреб его за дождевик, потянул к себе.

— Осторожно. Камни тут неустойчивые.

— Пожалуй, стоит сделать насыпь.

Он покачал головой.

— Нет, не стоит.

— Ты же сам сказал, что будет большой паводок, верно?

— Насыпью тут не обойдешься, — решительно объявил Тросет.

Я взглянул на серо-черные горы, грузно нависшие над Задником, на ровный, темный контур леса на севере, на редкие дома вдали, где жили всякие бирюки, глубоко презиравшие всех, кто смотрел телевизор, ел овощи и имел машину. В нескольких милях к северу был арендаторский хутор — тесная кучка домишек, словно бы пяливших на тебя глаза, когда ты ехал мимо по ухабистому проселку. Я понятия не имел, что за народ там обитает — шизики какие-нибудь или вполне нормальные люди, не знал, чем они занимаются. Может, там вправду окопалась шайка чокнутого мужичья, а может, я просто насмотрелся фильмов и начитался газет. Вообще-то беспредельщиков я в жизни не встречал, здешние буяны если и затевали склоку, то ничего из ряда вон выходящего не устраивали, а вдобавок у них всегда имелись причины для подобных поступков. Взять, к примеру, Тросета. У него тоже были свои причины. Я знал, из какой он семьи и каково ему жилось до тридцати с лишним лет. Его история наверняка похожа на многие другие, но мне она представлялась иначе. Я воочию видел скотный двор, где гуляли сквозняки, и парня, который сидел там в одном вязаном свитере, дыхание белыми клубами вылетало у него изо рта, зубы стучали от холода, — младший брат вышвырнул его из дома. Хорошо хоть, он сумел встать на ноги, нашел себе невесту, женился. Завел пони, маленькую конюшню, дом и жил там — между Йёрстадом и Квенной. Потом пони околел. Жена померла. А он по-прежнему жил в усадьбе. Стал бояться людей, и в поведении появились нелепые странности. Н-да, что тут скажешь. Я смотрел на его тощую физиономию, словно скроенную из светло-желтой пластмассы, на вытертый пиджак, давно лишившийся нескольких пуговиц, на брюки, заправленные в высокие черные сапоги.