Марина Палей - Long distance, или Славянский акцент

Музычка.

Герой возвращается в кухню. Тщательно моет и вытирает руки. Порядок наконец восстановлен. Самое время его укрепить. Берет телефонную трубку. Набирает номер.

Автоответчик обслуживания. Добрый день! Мы рады вас слышать! Вы позвонили по телефону (212) 3205519. Фирма “P & P” по приготовлению и рассылке пищи приветствует вас! Пожалуйста, сделайте ваш выбор. Если вы хотите заказать завтрак — скажите “один”, ланч — “два”, бранч — “три”, обед — “четыре”, ужин — “пять”.

Герой. Один.

Автоответчик обслуживания. Завтрак с яйцами, маслом и ветчиной — “один”, вегетарианский салат — “два”, рогалик и фрукты — “три”.

Герой. Три.

Автоответчик обслуживания. Фрукты: долька дыни и два персика — “раз”, половинка груши и три абрикоса — “два”, яблоко и банан — “три”, апельсин и долька арбуза — “четыре”.

Герой. Три.

Автоответчик обслуживания. Рогалик: с джемом — “один”, с маслом — “два”, с маслом и джемом — “три”, с ветчиной — “четыре”, с маслом и ветчиной — “пять”, просто рогалик — “шесть”.

Герой. Два.

Автоответчик обслуживания. Содержание холестерина в сливочном масле: обычное содержание — “один”, один процент — “два”, полпроцента — “три”, бесхолестероловое масло — “четыре”.

Герой. Четыре.

Автоответчик обслуживания. Назовите количество заказываемых завтраков.

Герой (подумав). Один.

Автоответчик обслуживания. Мы рады принять ваш заказ. Наша надбавка за доставку составляет десять процентов. Благодарим за сотрудничество! Have a nice day!

Приободренный, герой достает из холодильника сетку зеленоватых апельсинов — специальный сорт для приготовления сока. Невольно его взор застревает на тюбике с пастой... Над холодильником висит круглое зеркало. Герой оскаливает зубы и долго, с любовной придирчивостью, их разглядывает.

Перекашивает рот к самому уху. Прищурив глаз, ногтем мизинца производит тонкие ювелирные действия в дальнем зубе. Алмазы в сказочной пещере его рта все, как один, учтены и находятся под неустанной охраной солидной страховой компании. Excellent! Теперь герой полностью в своей тарелке. День, начатый так тяжело и по отношению к нему несправедливо, наконец вошел в нормальное русло. Герой берет круглую деревянную доску. Быстро орудуя ножом, с явным удовольствием превращает плотные кожистые шары в аккуратные половинки. Включает соковыжималку. Fine!

Стакан сока готов. Это узкий, ровный, высокий цилиндр — ярко-оранжевый, наполненный до самого верха. Он похож на толстую свечу. Герой бережно берет этот прохладный, приятно потяжелевший предмет, неторопливо подносит к губам... Отпивает чуть-чуть, маленькими глотками, потом, подумав, вставляет соломинку и подходит к застекленной двери. Подергав шнурок, слегка расширяет щели жалюзи.

Глядя в щель на уровне глаз, приступает к соку. Вдруг, резко застыв, пресекает дыхание.

Крупно: арестантские полосы на его лице. Вакуум (полное исчезновение) звука. Долгие секунды беззвучия. Исчезновение света. (Выключение жизни.)

Зона выключенного времени.

..............................................................................................................................................................................................

..............................................................................................................................................................................................

..............................................................................................................................................................................................

Резко: прорыв стука. Очень громко. “Close up” стука. Как если бы кто-то, причем с раздражающей нерегулярностью, вдруг заколотил в самую нашу барабанную перепонку.

Звук словно бы продалбливает полынью света. В ней напряженно светит чей-то расширенный глаз. Полынья также расширяется... И вот мы видим, что герой, оттянув пальцем металлическую планку, неотрывно смотрит в увеличенную щель жалюзи. Медленный отъезд камеры... Редкие, нерегулярные россыпи стука...

Мы наблюдаем героя с точки зрения кого-то невидимого. То есть мы, по сути, глядим на туловище и голову, скрытые за решеткой, — а также на белое яблоко человечьего глаза, предельно обнаженное ужасом, готовое вырваться, как из рогатки.

Внезапно нам виден орган зрения другого существа. Глаз, нацеленный в человека. Или это не глаз? Небесная голубизна с золотым, в самом центре, зраком летнего солнца. Или все-таки глаз? Можно предположить, что это — око неведомого исполина с точки зрения зоологизирующего муравья. И можно догадаться, что полотнище, застилающее весь экран (волокна полотнища толще бревна), — это часть трепещущего от дыхания подбрюшного перышка. Камера ползет по широким полосам, составляющим то ли узоры уже знакомых гобеленов, то ли поверхность... чего? рулевых перьев? крыла? а разве не жуток стократно умноженный коготь, шершавый и тусклый, будто хребет бронтозавра? эти колоссальные зубы? этот жадный, влажный, бесстыжий, очень плотский язык, который мы уж никак не ожидаем в птице?

Птица! Да, это птица! Потому что есть оптика человека, глядящего на мир сквозь щель в металлических жалюзи. И сквозь этот расширенный пальцем просвет — дыру в решетке (напоминающей человеку собственные ребра) — существо по ту сторону клетки видится птицей.

Для оператора это птица размером с фламинго, но человеку, застывшему за жалюзи, она кажется несоразмеримо крупней — может быть, еще оттого, что пятачок земли, на котором птица выклевывает из коробки макароны, представляет собой замкнутое пространство.

Обычный закуток возле черного входа: потемневшая бочка под водосточной трубой, фанерная лопата для расчистки снега, метла, примятое жестяное ведро с остатками сизой золы. Поленница дров. Именно так: поленница березовых дров под шапкой слегка ноздреватого снега... Снег на тощих кустах малины... Доски некрашеного забора... Длинная сосулька под его перекладиной...

Его ль это память? Не было с ним ничего подобного! Но так ли? Откуда же это тревожное “дежа вю”?..

Где он такое видел? Где он слышал такое, рассказанное голосом женщины, так смешно говорившей “each to other” вместо “to each other” — всегда только так, только так это было, сколько бы он ни поправлял ее! Она еще часто говорила “pillow” вместо “pill”, когда просила таблетку, а вместо “pillow” могла сказать “armpit”, а ведь он понимал, он всегда понимал с первого раза! Он говорил: это что у тебя, арабский? То есть он так шутил, в том смысле, что — это разве английский? А какая разница! Он тогда уже понимал: какая разница! Разве это важно? Она называла его на своем языке — и, как ни странно, он быстро запомнил добрую дюжину наименований своей персоны, улавливая связь звуков ее языка с оттенками ее настроений, и, несмотря на природную лень, так же быстро запомнил перевод, а все-таки любил с притворной озабоченностью в сотый раз спросить: what does it mean? И она, словно не чуя подвоха, в сотый же раз серьезно объясняла: это такой маленький (показывала размер пальцами) зверь с длинными ушами (энергично показывала на себе), а ты — это ребенок того зверя, они живут в лесу, они живут в поле...

Было ли это с ним? Где же та женщина? И что делает здесь эта птица — громадная, одиноко застывшая под пустым небом, на плоской, внезапно пустынной земле — неоглядной, не имеющей пределов, в зародыше истребляющей этим пустым пространством любые попытки зрения, разума, защиты... даже простого вздоха... Боже, как страшно!.. Значит, было там что-то, что он выплеснул вон, что-то же было там, было в этих дурацких макаронах — Господи, что? — опасное, исключительное, смертельно важное, что приманило Бог знает откуда этого археоптерикса, размахом крыл перекрывающего горизонт!..

У всего есть конец — вот и птица взлетает, чтобы вздохом уйти в плотный ультрамарин. О, как тяжела она для ветви земного древа! Как невесома для безучастных небес!

Теперь, с точки зрения птицы, мы видим этих двоих, что стоят напротив друг друга, каждый за стеклом, чуть отшторив свою занавеску... В этом месте здание напоминает букву “П” — и вот в тех торцах, нежданно близко друг к другу, против друг друга, стоят: женщина с библейски белым лицом возле чуть отведенного бархата черной портьеры — и мужчина, словно доспехами, скрытый ребрышками металлических жалюзи, — только забрало его поднято вверх: как мог, он расширил пальцами щель... Значит, оба они видели птицу во время ее гостевания на земле. Они смотрели на нее оба, одновременно, думая... о чем? Бог весть. Мы также не знаем, и уже не узнаем, видели ли они при этом друг друга. Но теперь их взгляды обязательно, неизбежно где-то пересекутся — высоко в лазури — в точке отлетающей птицы.

А мы — душа, Боже мой, отлетает все выше — мы наконец видим поляну, дерево с круглой кроной — выше! — да, теперь они очевидны: стрельчатые окна с сияющими витражами, белые колоннады, победные в своем классическом ритме, галереи, утопленные в розовопенном цветении, и — выше! — витые балкончики, зависшие словно бы в невесомости, — выше! выше! — и вот мы видим каменные башенки с узкими бойницами и ярко-пестрыми полотнищами флажков... Дворец.