Наталья Галкина - Табернакль

– Князь у нас матушкино дитя, – сказала Жерехова, – и с ней, и с ним считаться приходится. Когда из интернатов отказные дети в клинике лежат, никто их не спрашивает, оперируют, и всё. Особенноесли новая методика отрабатывается.

– Но ведь они же не кролики подопытные, – сказал Орлов.

Мальчика, отказного, интернатного, иногороднего привезли незнамо откуда, никто не знал, из какого города, думаю, это знал и помнил только доктор Мирович. История Мальчика поначалу была совершенно не известна, отказалась ли от него молоденькая мать-одиночка или многодетная семья, были ли его родители горькие пьяницы, лишенные родительских прав, или добропорядочные законопослушные советские люди, не смогшие или не пожелавшие бросить работу, как бросила ее Княгиня?

Мальчик родился безруким и безногим. Десятилетний, он был удивительно красив, темно-русые волосы, тонкие черные брови, светло-карие глаза, опушенные длинными девичьими ресницами, родинка на щеке, умное печальное личико. Он был на кого-то похож, на кого, я не могла вспомнить. Я не знала, как заходить в его палату, как говорить с ним; с улыбкой? – но улыбка получалась лицемерная, искусственная, натуральная гримаса; с мрачным видом? – но я никогда не влезу в его шкуру и не увижу действительность такой, какой всегда видел ее он.

Заканчивался сентябрь, дул один из сентябрьских ветров, то ли приносящий бурю шелоник, то ли предвещающий стужу с дождем средний северный, то ли отчаянный, именуемый галицкими ершами, колючий, злой, то ли гуляющий над Беломорканалом и достигающий, точно дракон, наших мест полунощник. В группе нижних конечностей шуршали развешанные по стенам вереницы биомеханических людей, заснятых во время ходьбы, один призрак вдвадцатером, шаг как таковой, припрыжка, переваливание, вращение; в группе верхних конечностей то там, то тут мелькал извечный натюрморт – стакан с помидором. Схват кисти протеза должен был быть достаточно жестким, чтобы удержать стакан (меня смущал сей алкогольный модуль), но не настолько, чтобы раздавить помидор (к закуси сознание проявляло, извините, толерантность). Очевидно, по мере развития протезного дела их должны были подменить сперва колба и яйцо, затем мобильник и киви.

Глава пятая

Супинация и пронация. – Байки Мировича. – Профессор и мышь. – Богиня Фефёла и Мамбери, повелитель волков. – Похитители Болотов и Мирович. – “Придут наши ребята”.

– Не могу запомнить, – говорил Орлов, – что такое пронация и что такое супинация.Где какой поворот кисти.

– Нет ничего проще, – отвечала ему молоденькая практикантка, – суп несу, / тут она повернула руку ладошкою вверх, – суп проливаю, – ладошка перевернулась, блеснул камушек алый в золотом колечке на безымянном.

– Ох, китайская грамота…

Через полчаса, проходя мимо одной из палат детского отделения, я услышала голос доктора Мировича, рассказывающего детям байку про китайца и его мышь. Почему-то я часто вспоминала потом именно этот отрывок из неведомого источника. Что это была за история? Что это был за китаец? Один из божков неисчислимого пантеона Поднебесной? Или маленькое пророчество о грядущем физиологе из Шанхая, собиравшемся лет через сорок вживить в мышиный гипоталамус сто пятьдесят электродов? Неуемные папарацци тут же написали, что теперь проф. Чж. знает, о чем думает мышь; дудки, это мышь знала, о чем думал Чж.: он мнил себя богом! В одну из печальных полуночей мне померещилось, что доктор Чж. является сложной составной рифмой к портье-китайцу из “Англетера” тридцатых годов, чью вечернюю крапленую карту помечали два белых пятнышка: морфий и завсегдатайка-мышка.

Вот у доктора Мировича не возникало таких проблем, как у меня, он не задавался вопросом, с каким лицом заходить в палату к лежачим, лишившимся рук или ног детям, к постоперационным; он просто приходил с утра и уходил поздно вечером, он играл с ними, читал что ни попадя, рассказывал истории. Набор персонажей его баек, сказок, книг представлял собой пресловутый сибирский сбродный молебен: брел с любимым попугаем на плече одноногий Сильвер, от него не отставал одноногий бес Хуракан, варили компот на пару таджикская Госпожа Вторник и мышиная фея Сударыня Пятница, плыл в голубую даль капитан Врунгель, наблюдая по левому борту водяного обрубка Онг Кута, злого индокитайского духа морского. Казалось, вся мировая литература, превратившаяся в бесконечный жизнерадостный и необычайно занимательный комикс, открыла перед лишенными прежде ее виртуальных пространств детьми свои океаны и континенты. Теперь и они, бесправные маленькие инвалиды, были подданными царства воображения, на котором с давних времен мир стоял.

Дети пересказывали новичкам и непосвященным докторские россказни, привнося в них собственные редакции:

– “Я знаю, кто ты! – вскричал Геракл. – Ты – богиня облаков Фефёла!”

Нефела радостно проносилась облаком над деревьями между клиникой и институтом.

– Кто встретится с Одноглазкой, потеряет полпары, станет одноруким, одноногим, одноухим, одноглазым, однояйцым и полужопым.

– Звали его Мамуриус Ватуриус, у него был кот, который трахался с шарфиком.

И Пете, и Паше, и Жанбырбаю, даже большеголовому Хасану снились дороги, преследования, побеги, космические корабли, кони, три мушкетера, три греческие буки, чьих имен Хасан не мог ни запомнить, ни произнести, однако различал их, зная в лицо: Акко, Алфито и Мормо.

Мимо пещеры в их снах шел Мамбери, повелитель волков, а в пещере спали больничным спасительным сном семь спящих отроков эфесских.

А если кто-то в палате кричал ночью во всю глотку, все знали: он увидел во сне дракона Бляго, снова проглотившего солнце и луну на закуску.

Во время отпуска или командировки Мировича дети сникали, их начинали томить простуды, у них плохо заживали потертости от новых протезов, у послеоперационных долго держалась температура, болели швы.

Директор повелел Герману Орлову сделать новый проект нового актового зала клиники (“По последнему слову дизайна!”), и мы пошли, вооружившись рейкой, метром и рулеткою, старый зал обмерять.

Тянулось тусклое осеннее утро, мы вышли в больничный коридор, и нас чуть не сшибли с ног несущиеся куда-то в полном молчании с довольно-таки большими детьми на руках запыхавшиеся доктора Болотов и Мирович.

– Вы нас не видели! – прошипел на бегу Болотов.

Они заскочили в бойлерную в торце коридора за поворотом, закрыли за собой дверь на ключ, щелкнули задвижкой и затаились, не зажигая света.

– Дурдом, – сказал Орлов. – Что бы это значило?

Мы обмеряли актовый зал, через открытую дверь было видно, как прошествовала торжественная процессия директорского обхода; директор, увидев нас, покивал на ходу с ободряющей улыбкой.

– По последнему слову дизайна! – крикнул он Герману.

– Последними словами вдохновляет, заметь, – сказала я.

– Как я буду этот чертов зал проектировать? Я же не интерьерщик. У меня на дипломе тема была “Электропоезд будущего”.

– Ты забыл, что мой миленький в Мухинском на кафедре интерьера преподает?

Мы ходили на кафедру интерьера на милый сердцу Соляной переулок, Герман консультировался, смотрел журналы, подбирал подходящую к случаю мебель, изучал каталоги светильников, долго делал расколеровки стен, чертил и задувал аэрографом развертки. Когда заканчивал он планшет с перспективою, в нашу мастерскую зашел главный инженер института. Как всегда, был он печален и озабочен.

– Зря вы так мучаетесь, Герман Иванович, – промолвил он. – Цвет, свет. Вот придут наши ребята, как умеют, так и сделают.

Глава шестая

Кое-что о хромых. – Мефистофель за бокалом “Солнцедара”. – Лосенко из группы самообслуживания. – Одежка с шелковым подбоем. – “Дверь можно открыть и плевком”. – “Злодеи” и “благодетели”.

И в нашем институте, и в головном московском, куда послали меня однажды в однодневную командировку за документацией и с документацией, в группе верхних конечностей непременно работал безрукий или беспалый сотрудник, а в группе нижних – одноногий (соответственно, Катль и Сильвер) и хромой. Должно быть, удивительного тут было мало, хоть я и удивлялась. При этом ленинградский однорукий протеза не носил, обходился правой рукой да частью левой до локтя, пустой рукав пиджака с иголочки или белого накрахмаленного халата щегольски заправлял в карман; а у московского вместо косметической общепринятой манекенной кисти имелся крючок, коим орудовал он с ловкостью диккенсовского героя, точно так же, как тот, вывинчивая иногда крючок и заменяя его каким-нибудь приспособлением из разряда личных ноу-хау. Что за пример подавали они пациентам своим? Что за антирекламой собственных изделий занимались? С моей точки зрения, оба были правы абсолютно, как всегда, жизнь права перед ее имитацией.