Елизавета Александрова - Рожденные в СССР

Стены комнаты были увешаны детскими рисунками. На смешных картинках, нарисованных цветными карандашами, горели дома, мерзли очереди за хлебом, падали на маленький город огромные бомбы, а еще шли по Невскому плачущие немцы и громыхал над Дворцовой праздничный салют — дети рисовали войну.

Вера Павловна сняла кастрюльку с печки и начала разливать суп по тарелкам. В кармане у нее лежали маленькие записочки, сегодня она сказала детям, что если в новогоднюю ночь загадать желание, оно обязательно исполнится. Весь вечер они рисовали свои мечты на листочках. Когда дети лягут спать, она прочитает их. Еще вчера должны были привезти подарки для детей, но в машину попал снаряд, и дети получат подарки позднее. Вдруг какой-нибудь малыш загадал конфеты — ведь это будет настоящее чудо для него. Если только все они не загадали, чтобы кончились война и голод, тогда маленькая Вера Павловна ничего не сможет сделать для них.

Зеленая, пахнущая лесом похлебка была в мгновение проглочена, и пятнадцать пар голодных глаз с надеждой уставились на воспитательницу. Но что еще она могла сделать для них?

Стекла в окнах на первом этаже были выбиты, и Артемьев, прячась в стенном проеме, настороженно прислушивался. Улица молчала. Артемьев успеет убежать, если часовой пойдет сперва в другие подъезды. А если нет, то останется здесь и подкараулит солдата, спрятавшись за выступом стены. Вор осторожно выглянул в окно: солдат стоял под аркой дома, не решаясь выйти из темного убежища. Лунный блик сверкал на штыке винтовки, выдавая его. Артемьев пригнулся и, осторожно ступая по предательски хрустящим осколкам стекла, начал подниматься вверх по лестнице. Во дворе послышались голоса — на шум выстрелов пришла подмога.

В лесу родилась елочка, В лесу она росла, Зимой и летом стройная…

Дети не подпевали воспитательнице, в тарелках и животах было по-прежнему пусто, и им еще и еще хотелось елового супа. Им казалось, что если не открывать рот, его сладковатый, вяжущий вкус останется дольше.

Артемьев вошел в помещение интерната и тут же закрыл дверь на засов. Одной рукой он держал мешок с хлебом, а другую сунул в карман и крепко сжал рукоятку охотничьего ножа — на всякий случай.

— С Новым годом! — поздравил он хриплым от курева голосом.

— Вы кто? — растерялась Вера Павловна.

Но тут дети выбежали из-за стола и кинулись к нему.

— Дед Мороз! Дед Мороз!

Артемьев от неожиданности отпрянул назад.

— Дед Мороз! — кричали счастливые дети. Они повисли на нем, словно елочные игрушки, тычась носами в мешок.

Дети не загадали ни конфет, ни хлеба, ни конца войны — это они просят каждый день. А сегодня Новый год, и Вера Павловна не обманула их, потому что загаданный Дед Мороз пришел. Надо скорее, скорее загадать еще что-нибудь.

— Дед Мороз!

Только трехлетний Павлик знал, что это не Дед Мороз, это его папа пришел с фронта. Павлик сегодня загадал, чтобы папа вернулся за ним. Мальчик счастливо смотрел на Артемьева, а тот, улыбаясь, гладил его по голове.

— Кто вы? — воспитательница подошла к незнакомцу.

— Дед Мороз, — засмеялся Артемьев и полез в мешок. — Все как надо, и подарки есть.

Вера Павловна не поверила глазам: мужчина достал из мешка четыре буханки хлеба и протянул ей.

— Хлебушек! Хлебушек! — закричали дети.

— Откуда это? Кто вы? — прижимая к себе хлеб, спросила она его.

— Дед Мороз, — продолжал веселиться Артемьев. «Нет, суки, не найдете. Здесь не найдете», — хохотал он про себя.

Воспитательница продолжала растерянно прижимать хлеб. Артемьев пробежался по ней глазами: Вера Павловна была небольшого росточка, худенький заморыш, совсем еще девчонка. Так они и смотрели друг на друга, не зная, что говорить, а счастливые дети прыгали вокруг Артемьева и воспитательницы, держащей в руках буханки.

На лестнице послышался шум, в дверь постучали:

— Откройте, милиция!

Вера Павловна растерянно смотрела на мужчину: тот замер, подобравшись, будто собираясь бежать, вот только не знал — куда, а грубый рот так и застыл в неестественной для его лица улыбке.

В дверь постучали сильнее.

— Откройте! — потребовал мужской голос.

Артемьев только собрался вытащить нож, как Вера вдруг сделала ему знак идти за ней. Она привела его в кладовку и закрыла за ним дверь на ключ. Вор оказался запертым, ему оставалось только прислушиваться к тому, что происходило в комнате, сжимая в руке верный нож.

Он слышал, как девушка открыла солдатам дверь, но не мог различить слов в ее тихой, пугливой речи. В тесном четырехугольнике кладовки оказалось окно, Артемьев посмотрел во двор — у арки стояли двое часовых, слева от окна был козырек, через который можно было выбраться отсюда, но часовые сразу заметят его и начнут стрелять. Артемьев спрятал мешок с хлебом под кровать, на которой лежали заледеневшие тела женщины и двоих детей. Он понимал, что если воспитательница сдаст его, будет обыск — солдаты найдут хлеб. Оставалось только ждать. Обжигая рот, он жадно докурил папиросу и, затушив ее пальцами, спрятал в карман. В замке заскрежетал поворачиваемый ключ, дверь открылась. Вор стоял у окна спиной к двери, сжимая в руке нож — тот никогда не подводил его. Позади послышались легкие шаги.

— Они ушли…

Артемьев повернулся и подошел вплотную к Вере. Она испуганно отступила назад. Вот сейчас ее лицо было похоже на лицо шестнадцатилетней девочки, такой, наверное, она была до войны: темнота смазала остроту истончившихся от горя и голода губ, и не видны стали безжалостные к ее юному лицу блокадные морщины. Он подошел еще ближе, так близко, что разглядел даже в потемках, как дергался левый уголок ее рта. Ей пришлось запрокинуть голову, чтобы взглянуть ему в глаза.

— Еще четыре буханки… — прошептала она. — Еще четыре буханки, и можете переждать до утра.

Она и пискнуть не успеет, как он переломит ее тонюсенькую, даже в пуховом платке, шейку, такую хрупкую под его крепкими, многое ломавшими пальцами. Она угадала в его глазах, о чем он думает, девушка пошатнулась от страха, и казалось, что сейчас она упадет или просто разрыдается. Но она стояла, глядя ему в глаза.

— Четыре буханки, — повторила Вера.

— Сука, — прохрипел Артемьев. Он вытащил из-под кровати мешок и достал оттуда четыре кирпичика. Сунув буханки ей в руки, он грубо выматерился и вышел из кладовки. Девушка без сил опустилась на пол, уткнувшись содрогающимся в беззвучных слезах лицом в ароматный хлеб…

Артемьев тайком смочил кусок хлеба неразбавленным спиртом из фляги и протянул девочке, та проглотила хлеб, чуть поморщившись от странного горьковатого привкуса. Это был уже четвертый кусок, и ребенок изрядно захмелел.

— Дедушка Мороз, а почему ты не на фронте? — чуть заплетающимся языком спросила девочка.

— Посижу немного с вами, а потом пойду на фронт, — смеялся Артемьев, прихлебывая из фляги.

Ночная опасность были позади, и теперь на него накатила пьянящая безмятежность, да и сам он начинал пьянеть. Его забавляло, как настороженно смотрит на него эта девчонка-воспитательница. «Еще четыре буханки, вот сука, — думал он совсем без злости. — Малолетка, жизни еще не видела, дура. Тебя бы на Лиговский, я б тебе показал, что такое жизнь». Вера Павловна держала на руках ребенка и ласково гладила его по вздувшемуся животику. Дети устали и хотели спать, но не отходили от Артемьева. Маленький Павлик сидел, подперев щечку кулаком, и во все глаза смотрел, как «папа» пьет из фляги, закусывая кожурой мандаринов, подаренных милиционерами.

— Дедушка, а я тебе стишок расскажу, — одна из девочек встала перед Артемьевым.

Надо, надо умываться По утрам и вечерам. А нечистым трубочистам…

Девочка запнулась.

— Стыд и срам, — подсказала Вера Павловна, косясь на Артемьева.

Тот громко захлопал, подмигнул воспитательнице.

— Умница, — прохрипел он, погладив ребенка по головке.

Дети начали по одному выходить и читать стихи. Артемьев зевал во весь рот, но был доволен, его веселила эта ночь в детском интернате. Это куда лучше, чем, спрятав хлеб в проделанный в полу тайник и пересчитав будущую прибыль, напиться в одиночестве и завалиться спать. Ему плевать было на окруживших его детей, Артемьева не растрогали ни они, ни воспитательница, ну, она, может, только чуть-чуть.

Что-то солнышко не греет, Над головушкой туман. То ли пуля в сердце метит, То ли близок трибунал…

— затянул Артемьев хмельным сиплым голосом, не обращая внимания на возмущенные взгляды разгневанной Веры.

Напоенная спиртом девочка, хихикая, дергала его за рукав. Артемьев приобнял ребенка:

Поедем, красотка, кататься, Давно я тебя поджидал…

Дети, не зная слов, пытались подпевать ему. Вера Павловна беспомощно злилась.

Закончив петь, Артемьев опустошил флягу и сунул ее за пазуху. Девочка заснула, прислонившись к нему. И сам он почувствовал, что не может сопротивляться сну. Уронив голову на руки, он крепко, без сновидений, заснул.