Геннадий Падаманс - Хиросима

Об этом происшествии я думал до обеда: пока месил бетон, пока гонял тачку, пока высыпал, укладывал и утрамбовывал. Тяжело давалась работа. Небо снова разверзлось, повалил снег: на бетон, на дорожку, на голову, на кошачьи мысли. Я наскоро перекусил и обратно взялся за тачку, а снег не переставал, хотя по календарю давно уже числился март; но что календарь?… «Нет, не время ещё», — утверждала погода, каждый раз, день за днём — и сегодня… А когда оно, время? — кто мог сказать…

Я засыпал много бетона, пришлось сколотить мостки для тачки и одолевать подъём. Я одолевал — что тут нового? — но крайняя доска неожиданно лопнула, я грохнулся оземь в обнимку с полной тачкой и зашиб левую ногу. Расшнуровал ботинок, снял носок, потёр ушиб, оттопырил один за другим все пять пальцев — нога осталась цела и работа ждала. Я стал приколачивать новую доску взамен дезертирши — и цепанул молотком большой палец левой руки. Наваждение!… «Ты не прав, не твоё это дело», — намекали мне вещи, мудрые вещи, — да разве могли они подсказать, где моё?

Я не выполнил норму в четверг. И после работы поехал не прямо домой, а высадился в центре города и совершил рейд по магазинам.

Кошачьей еды теперь продавалось не меньше, чем еды для людей. Проблема стояла иная, как выбрать в таком изобилии. Но я нашёл быстро: модная банка (вскрывается пальцем), пушистый белый кот на этикетке, но главное в названии… «Цезарь»! Кошачий деликатес «Цезарь». Без сомнения, именно это мне было нужно. Ведь мой кот, он был Цезарем (Дикий Джексон — так, временно, Джексон только один, но тот в Болдерае). Словом, Цезарю цезарево.

И вот я спешил со своим деликатесом к месту утренней битвы. Погода испортилась окончательно, неистово снежило — и все коты куда-то исчезли. И мой знакомец. Зато люди возвращались толпою с работы и озирались, на меня озирались, чего я брожу по кошачьей тропе. Я возмущался: ну что им всем надо, одним пьяным больше, одним пьяным меньше…

Стемнело. Фонари канули в Лету вместе с советской властью, продолжать поиски не имело смысла, разве что сунуться в подвал, там мой Цезарь вполне мог отлёживаться. Но, увы, сам-то я Цезарем не был, экспедиция по чужому подвалу так и осталась в проекте. Я поплёлся домой.

Наутро вышел пораньше. Цезарь бродил по своей территории как ни в чём ни бывало, я устремился к нему, однако чем ближе подходил, тем больше смущался. Цезарь раньше казался мне полностью белым, но теперь получалось, что верх спины его рыжеватый. Или я обознался? К тому же кот, поначалу с достоинством, а потом совсем неприкрыто стал от меня удаляться. Тщетно я всячески манил и щеголял своей красочной банкой. Опять неудача.

В электричке, в автобусе я натужно гадал: «Цезарь — не Цезарь»… Но что мог отгадать? Непростая загадка. Цезарь не боится овчарки, но бежит от меня… От меня с деликатесом. Парадокс. Или вовсе не парадокс… Или Цезарь — на то он и Цезарь, в признательности не нуждается, в подачках тем более. Ведь истинный Цезарь не брезговал протухшим маслом, почему же Цезарь четвероногий должен стремиться к деликатесам?… Я едва не проехал свою остановку, завязнув в бесплодных предположениях. Только лопата и тачка утихомирили.

Сыпал снег, скрипело колесо, подвывал ветер — так уже было, и так ещё будет. Главное помнить: день имеет две вехи, обед и отбой, сначала обед, а после — отбой, обед и отбой, р-раз — два… Я помнил — и рабочая пятница кончилась, как и четверг, и среда, и вторник, и понедельник — р-раз — два…

Вечером, войдя в подъезд, с удивлением обнаружил почтовые ящики. Один из них считался моим. Оставалось выудить ключик из связки.

Ящик буквально ломился. Рекламка, счёт за квартиру, счёт за телефон, письмо от Инкогнито и письмо… из Французского посольства.

Я медленно отматывал ступеньки на свой третий этаж, ворох бумаг тяжелил руку, тусклый свет мешал разобраться со штемпелями и цифрами; на рекламке, напротив, литые массивные буквы врезались в глаза — однако я хотел чаю, горячего супа, а зубные протезы — да, конечно, но после, потом, не сейчас, как-нибудь.

И я попил чаю. И сварил суп. И ещё посмотрел по телевизору, как там воюют в Чечне и в Югославии, и сколько ещё самолётов упало, и даже прослушал прогноз погоды: ночью до минус двух, зато днём до плюс трёх. Все дела мои исчерпались, разве что два письма на столе временами взывали — я подходил, ощупывал, взвешивал и не мог отдать предпочтение, колебался; наконец кинул жребий. К вскрытию выпало посольство — и я с перепугу взялся за Незнакомца.

Он называл меня спасителем (с маленькой буквы, увы…) и братом по духу. Он действительно прочёл мой роман и утверждал, как будто вполне трезво, что готов носить его на руках (надо же…). А еще моему брату по духу было стыдно за ненависть. Он прилагал очередную стопку чудных стихотворений и сознавался, что всё-таки бездарь, что его Хиросима не пройдена. Сознавался с вопросом… Если б жена могла написать мне столь лестно. Но жена есть жена, а Незнакомцу я тут же заочно поведал, что никто никогда не ответит за человека: бездарь ли тот. Только он сам, его сердце, знает ответ.

Долго я сидел за столом. Что-то чиркал на белом листе, рисовал. Но что я мог рисовать? Чёрточки, палочки, хвостики. Стрелку. Заглавные буквы. Потом я выписывал дату (6.08.1945) и складывал цифры, чтоб получить сумму. Сумму и две точки в конце, друг за дружкой, двуточие. Сумма меня вполне устраивала, не зря же я её получал раза четыре. И я чертил плюс. Большой жирный плюс. И рядом, для симметрии, минус. И улыбался загадочно. И обводил всё в кружок: сумму с двуточием, плюс и минус, стрелку, что-то ещё… закорючки. И подписал свою иллюстрацию «Геройская схима». И сунул в стол. А затем развернул настольную лампу и направил сноп света на потолок над трюмо. Нет, мне ничего не приснилось — царапинки проступали и при электрическом свете. Теперь я не поленился, поднялся и перерыл несколько книжных полок — просто вывернул на пол — но нашёл-таки нужное. Зигзаг в виде молнии означал целостность и энергию Солнца. Путь, которого стоит придерживаться. Узел наподобие петли обещал плодородие, новые начинания. Лучше и не придумаешь!

Я вернулся к столу. За окном клубилась ночь, бледная желтизна светофоров плясала по станам продрогших домов, одинокий прохожий спешил к своему очагу. Я разглядывал сквозь стекло силуэт, но не мог ничего рассмотреть на лице — и всё-таки думал, что, наверное, есть заветное слово, как ключик, для каждого. Есть… но как их найти, такие слова… Для жены как найти в первую голову…

Назавтра настал, наконец, черёд письма из посольства. Ничего плохого там не было. Наоборот! Месяцев восемь назад я принял участие в международном конкурсе Французской академии в честь юбилея Жан-Жака Руссо и отправил скандальное эссе, в котором упорно доказывал, что моральный уровень шимпанзе и горилл гораздо выше морального уровня великого Руссо и примерно соответствует этому пресловутому уровню у африканских бушменов. И вот, получалось, я удовлетворил господ академиков, и они присудили мне региональную премию в тысячу франков. Я искренне недоумевал. Мне… тысячу франков. Я был сражён наповал таким сюрпризом. Они сбрендили там с ума или просто не нашли переводчика, или описка какая-то — как бы то ни было, я держал в руках официальную бумагу. Тысячу франков вынь да положь. Одно только меня огорчало: курс французского франка, кажется, выглядел смехотворным, едва выше шведской кроны — но моя жена разве могла знать этот курс? Не могла, никак не могла, откуда ей… Значит, когда я позвоню и сообшу, что её приглашают в посольство на вручение тысячи франков супругу — она, без сомнения, не устоит и признает моё воскресение свершившимся фактом.

На встречу с поэтами я шёл в приподнятом настроении. Блистало солнышко, щебетали невидимые птицы, даже машины урчали тактично. Весна признала долг и засучила рукава.

Что-то древнее клокотало в моей груди, неукротимое как вулкан. Рудимент, пережиток — или, может быть, суть. Я впитывал новое солнце, вдыхал новый воздух; улыбка прилипла к лицу. В этот день всё должно было проясниться не только на небе — везде. Я нёс лишь один экземпляр ответа Незнакомцу и пытался представить себе, каков этот парень. Порывистый, открытый, стремящийся выглядеть строгим. А глаза… всё дело заключалось в глазах, они не могли обмануть. И мои глаза не могли меня обмануть, перед ними вдруг проступило лицо загадочного адресанта — ведь он был среди тех двадцати, а точнее, тринадцати, за вычетом женского пола, поэтов, кто внимал моей речи в последнее воскресенье. Да, я вдруг узнал его лицо, был убеждён, что узнал, и почему-то ни капельки не сомневался.

Когда я вошёл в помещение, поэты как раз рассаживались, ни одна сигарета ещё не задымила. Я здоровался за руку со знакомыми, кланялся дамам и кивал незнакомым. И, наконец, остановился перед Инкогнито, раскрыл сумку, вытащил письмо и предложил: «Кажется, это тебе»… «Да», — коротко согласился он и молниеносно схватил письмо, будто боялся, что я передумаю.