Тамара Ветрова - Гроб для Даниила Хармса

О седьмой табуреточке следует рассказать особо. Вечером, раздавленный обстоятельствами своей жизни, приходил Семенов Н.И. домой с работы механика и вот начинал сидеть на своей седьмой табуреточке, точно какой-нибудь хан. Развалится, ноги вытянет, так что ни пройти, ни проехать, сидит, свистит, водку пьет. А нет водки – простой воды из-под крана выпьет и сидит, лицо как у дармоеда, под первой звездой! В окне у Семенова Н.И. горит звезда без выходных, и сидит он, божья опечатка, на своей седьмой табуреточке, – а шесть других тут и там пристроены, – сидит, смотрит, дожидается. Так прошел сорок один год. Вот возвращается Семенов, как обычно, с работы механика, но весь скукоженный уже от старости, обремененный. Садится по привычке на свою седьмую любимицу табуреточку, а она отсутствует, будучи разрушенной от времени. Проваливается Семенов Н.И. в образовавшееся пространство, уходит в него до последней пуговицы, даже песни не оставив.

Знаменитый писатель Глеб Нагайко родился сразу в готовом виде. Выскочил на свет божий как есть: в лохматом свитерке и замшевой курточке производства ГДР (была такая страна). В это теперь даже трудно поверить, но имеются прямые доказательства, что Нагайко родился именно так. Сохранился (как на смех) специальный документ, журнал. И там прямо написано: выскочил в готовом виде, как рыба-меч. И уж на второй день написал первую книжку. Называлось Нагайкино сочинение “Белкины забавы”. Окружающие дивились на Нагайко: как, спрашивали, удается человеку так нелицеприятно (без прикрас) изобразить лесного зверька? Какое, говорили писатели, надо иметь бойкое перо, чтобы не пощадить и повадку зверя, и хвостик, и лапки, и смышленую мордочку? Но Нагайко, как на грех, все удавалось. Зверушки выпрыгивали из его писательской колыбели и разбредались по белу свету. Иные, пообтрепавшись, вовсе ни на что не походили. Не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка – как в хрестоматии для 4 класса. По этим примерам можно судить, что, едва выскочив из утробы, Глеб Нагайко сразу сделался зрелым писателем, матерым, как лось (в литературном плане); с него валилась перхоть, которую он выдавал за лесную паутинку, спутницу дорог; потому-то некоторые писатели называли его Глебушка.

Даниил Хармс отодвинул все дела и написал: “Протопопов, не взирающий на обстоятельства”. Вот так и должно поступать, если ты человек, а не покойник. Нужно НЕ взирать на обстоятельства. Невидимый Протопопов стоял среди общего крушения, кругом валились раскаленные камни, катилась лава (как на картине “Последний день”); дворник ловко орудовал страшной метлой. Метла была размером с хобот слона, а дворник, зараза, так и размахивал своим инструментом. Желал смахнуть с Земли – космического снаряда – все живое. Протопопов не двигался, так как положил себе за правило: отвечать на удары стихии, имитируя поведение утеса-великана. Он даже надел для этой цели шляпу, чтобы уж совсем походить на утес-великан.

Даниил Хармс написал: “Петр и Глеб”. Это был план пьесы про царя Петра и раба его Глеба Нагайко. Царь Петр, в гневе напоминавший Медного всадника, осердясь на Глебку Нагайко, должен был (по замыслу писателя) посадить того голой ж. на кактус. Диковинное растение (сочинял Даниил Хармс) было привезено голландцами из заморской страны, в пищу оно не годилось, и его можно было использовать, исключительно радея о просвещении. По этому случаю был издан и специальный Указ. Прямо в Указе ничего не говорилось о Глебке Нагайко, но перечислялись приметы, в которых проницательный человек мог угадать именно черты Глебкина рыла: невразумительная речь, нрав тупой и воздействию не поддающийся, слюнявость и общее непотребство.

Майский день бледнел за окном. Еще один день пролетел, а к плану будущего строительства ничего не прибавилось. Чертеж невидимого кирпича остался не тронут. Формула непроницаемого материала горела в голове Ххоермса, набухала нестерпимым пламенем. Дом на берегу океана – высокое, светлое сооружение – стоял под скользящим светлым небом. Ххоермс додумался до того, что этот дом не подвергнется разрушению и тогда, когда Земля – космический снаряд – прекратит свое существование и обратится в набор камней и смертельных газов. Уж, во всяком случае, этот дом не истлеет, размышлял писатель. Карандаш, тетрадный лист, линейка – вот и все, что ему требуется. Он напишет письмо-чертеж, в нем будут зашифрованы невидимые кирпичи. Притом это будет письмо о любви. Даниил Хармс мыслитель, а не секретарь коллегии.

Некий поэт взял себе псевдоним. Назвался Кнут Вершинин, полагая, что новое имя подчеркнет романтическое начало в его творениях. С утра до вечера этот поэт повторял: Кнут Вершинин, Кнут Вершинин – так ему нравилось новое имя. Ему хотелось написать хоть одно стихотворение, желательно в манере Байрона. Но он никак не мог припомнить, что за манера у Байрона. Тогда поэт принялся перебирать других поэтов. Перечислял: Недоухов, Пушкин, Мария Груздь-Каменец, Нагайко Глеб Тарасович. Натурально измучался, придумывая, чем удивить читателя. И внезапно решил так: сомкну уста. Они не услышат от меня ни единого вздоха. Даже писк не вырвется из этой груди. Грудь моя, решил Вершинин Кнут, закрыта на амбарный замок. Ни человек, ни зверь, ни птица не проникнут внутрь… Ого-го-го! – вскричал окрыленный Кнут Вершинин. А потом уж записал придуманное и назвал “Песня”.

14 мая Даниил Хармс записал у себя в дневнике: “Был свидетелем”. После исследований, произведенных профессором Канюедовым, правда вышла наружу. Стало ясно, что Ххоермс сделался свидетелем полета Тунгусского метеорита. Звездный гость пронзил комнату Хармса с востока на запад и даже произвел некоторые разрушения. Разрушил вазу в виде разверстого лебедя, подаренную милой Генриеттой Мироновной; опалил западную стену свирепым своим дыханием и оставил на оной след, напоминающий букву “алеф”, что на иврите, как известно, означает “бык”. Далее хваленое Тунгусское диво растрепало аккуратную гору окурков в дареной пепельнице, снесло разом все пуговицы с черного сюртука, с веселым гиканьем совершило победный танец на кухонной тумбочке, с коей снесло газету. Даниил Хармс молча (не без трепета) наблюдал забавы незваного гостя. Он решил, вооружась терпением, доверить все натуре. Я не чудотворец, шептал писатель. Я даже не член Правительства, чтобы распоряжаться бурями либо катаклизмами. Да природа и плюет на членов Правительства. Для природы член Правительства – это сморчок. Гриб-инвалид. Даже менее, чем гриб-инвалид. Поставь на одну лопату члена Правительства, а на другой установи простого зеленого муравья – и муравей перетянет. Не весом, нет – а замыслом! Вот до чего расчувствовался писатель, столкнувшись лицом к лицу с Тунгусским дивом. Все же следовало подсчитать потери, убытки. Их было не так-то мало. Ваза в виде разверстого лебедя – это только полдела. Сам поэт оказался вспорот огненным жалом. Его грудь натурально получила незаживляемую рану. Теперь с ней надо было научиться жить, заниматься своим бессмертным строительством (невидимые кирпичи). Одна дама, украшенная фиалками, даже спросила у Хармса:

– Вы знакомы с Алексеем Максимовичем Горьким?

Хармса этот комплимент застиг врасплох. Он тут же начал юлить. Начал спрашивать:

– С самим Алексеем Максимовичем или с его двоюродным братом? Нет, не знаком, а знаком с Алексеем Никоновичем и с Алексеем Вагановичем. Имеются среди моих знакомых Виктор Аристархович, Владлен Измайлович, и это, должен заметить, достойнейшие люди.

Перепуганная дама замахала своими фиалками, а потом говорит:

– Вы, Даниил Хармс, как Данко. У вас разрезана грудь (а у Хармса и точно была разрезана грудь из-за вмешательства природных сил). Однако Даниил Хармс был твердо намерен не сдавать позиций.

Он иронически молвил:

– У Данко грудь не разрезана.

– Нет? Вот новости! – вскричала дама.

– Не разрезана, а распорота. Он разорвал свою грудь собственной рукой с обкусанными ногтями.

– Зачем же? – удивилась знакомая Хармса. – Ведь это инфекция.

– Именно, – сказал Хармс значительно.

Как умел, Даниил Хармс ограждал себя от навязчивого любопытства толпы.

Они все так меня любят, со скорбью размышлял поэт, что себя не помнят из-за любви. Готовы целовать прах из-под моих пяток, они и вообще отольют мои следы в бронзе. И установят их рядом с окаменелым следом динозавра в городском музее. Мне ни к чему ихнее поклонение, но что поделаешь. Это участь певца, и я принимаю их дары. Сегодня они несут мне свой восторженный хрип, а завтра понесут золотые монеты. Деньги мне очень пригодятся, сейчас именно у меня изрядная нужда в деньгах. Я довершу свой чертеж и куплю всего, что следует. Заполню тумбочку едой и напитками (куплю и апельсинов, и малинового джема, и батон колбасы, и водку).

Я знаю тайну, которую всякая дама хранит от чужого глаза. Вот почему у дам так таинственно мерцают глаза, когда они щелкают замком своей сумки? Это делается для отвода глаз. Слыхали про Жемчужину Нила? У дам такого добра сколько хотите. Одна засовывает свой секрет за щеку и мило смеется всякий раз, когда какой-нибудь молодой гусар, смеха ради, щекочет ее подбородок. У другой секрет укрыт в башмаке. Ходит, хромает, как маленькая Гретхен, – но тайну не выдает. Дамы, милые мои, достаточно упрямы, чтобы стерпеть и не такое. Иная для пущей важности напихает за рукав какой-то дряни; ну а потом сбрызнет все это одеколоном и идет себе, стуча ножками по мостовой. Я-то знаток дамских секретов. Если мне попадается дама, я первым делом хватаю ея поперек туловища и перекидываю через колено. А надо заметить, природа наделила меня мощным арсеналом. Тут едва ли сыщется соперник. Так вот: я перекидываю даму через колено, как мсье Печорин, и бросаюсь прочь от людской молвы. Затащив добычу в тихое место, я перво-наперво осматриваю, что за пленница оказалась в моих руках. Если это юная горянка, предпочитающая свободу, я ее без разговоров отпускаю. Но если это какая-нибудь моя знакомая, та же Генриетта Мироновна, я не церемонюсь. Даю ей указание расслабить все свои резинки и бросаюсь, как коршун, на милую подругу. Никто из женщин (между нами говоря) не в состоянии дать мне отпор. Еще бы! Ослепленные моей физической привлекательностью, они… Но стоп машина. Закончу я рассказ завтра, хотя название уже готово и сейчас: “Жемчужина Нила”.