Владимир Масян - Игра в расшибного

По запаху свежей стружки или смолы можно было определить, в каком дворе строили новую ловецкую лодку, а в каком конопатили старую гулянку. Рогожные кули с сушёной снулой, то бишь разрезанной по спине и потрошеной рыбой стояли в сараях как дрова на продажу. В ледниках, в холодном рассоле под гнётом пластались в липовых бочонках жереха и заломы, солёные колотком плотва, густера и подлещики. Рыбу здесь покупать было не принято: её раздавали соседям и знакомым, как пригоршню пшена к ухе, причём ни одна голова не пропадала попусту.

Не званых гостей тоже угощали, но либо из бахвальства, либо взамен на свои просьбы. Незнакомцев отсылали к рыбакам, которые прямо с сейнера торговали мелким частиком у причала бывшей мельницы Шмитта или на Бабушкином взвозе. Красную рыбу и икру, от греха подальше, таили ото всех, хотя не только в проулке, но и по соседним улицам всяк знал, у кого их можно просить на свадьбу, крестины или так, к праздничку.

Котька любил свою дружную заводскую бригаду, гордился флотским экипажем, в котором служил. Но для простого человека, как он, никакое дело не могло перевесить житейские обстоятельства. Семейный, домашний уклад питал его душевные силы прежде работы, а узы общежития были прочнее рабочей спайки. Карякин понимал, что дворовая обитель давно стала частью его судьбы.

Это было золотое время в их дворе — пора осенних заготовок. В первые дни позднего бабьего лета овощи на базарах стоили вдвое, а то и втрое дешевле, чем зимой. А редкая семья тогда обходилась без погребных запасов. Немногие коренные горожане имели свои огороды на Зелёном и Казачьем островах или бахчи за Волгой. Но и те, кто покупал овощи на базарных привозах, и те, кто горбатился на своих делянках, старались набить погреба так, чтобы не знать нужды до будущего урожая. И десять, и двадцать лет пройдёт после войны, а страх голода будет цепко держать людей в своих объятиях. Да и русская натура такова, что без мяса в печи перетерпится, а вот без варёной картошки и квашеной капусты — никак нельзя.

Нанимать грузовик считалось расточительно, и все пользовались одноколкой хромого Николашки Гулёнова, который частенько гостевал под лестницей у Кузьмича. Наверняка настоящая фамилия Николая была иной, но это мало кого интересовало, поскольку уличный псевдоним подходил ему как нельзя кстати. Да и биография его казалась немудрёной.

Колченогим Николай был с детства, но, как говорится, где тонко, там и рвётся. Разведчики успели отойти к лесу, когда две пули сховавшихся в сарае полицаев продырявили короткую ногу партизана, который замешкался у невысокого плетня на краю села. Он притворился мёртвым, а когда чёрные шинели приблизились, метнул в них гранату.

Ногу спасли, а на зелёной стёганке народного мстителя засияла медаль «За отвагу». И хотя больше он участия в боевых действиях не принимал, оставался в отряде ездовым. На подводе и накрыла его бомба с пикирующего немецкого «лаптёжника». Контуженного и с тяжёлым ранением в голову Николая эвакуировали за линию фронта в глубокий тыл.

После скитаний по госпиталям его определили в глазную клинику в Саратове, где он лечился ещё несколько лет, да там и остался после выписки возле такой же полуживой лошадёнки Нюры. Где оставалась его родня, никто не ведал. Раз сестрички поинтересовались, Николай затрясся, закрыл лицо руками и рухнул на пол. Какие ещё могли быть расспросы после этого.

Жил он в подсобке и возил хлеб для больничной столовой. Причём иной раз трудно было понять, Николашка ли управляет лошадью, либо Нюра везёт его привычным маршрутом.

За родимую чекушку водки и три кружки бочкового «Жигулёвского» пива Гулёный не смел отказать никому. Опрокидывал наземь с телеги фанерную будку с косыми надписями по бокам «Хлеб» и доставлял по адресам мешки с картошкой, морковью или луком, всегда с одинаковым неспешным усердием хромая рядом с Нюрой и на подъёме с Волги, и по кривым улочкам от Сенного базара. Хозяева мешков шагали рядом по тротуару, и всякий раз втягивали головы в плечи от Николашкиного окрика на вечно некстати торопящихся прохожих:

— Эй, берегись, раз-з-зявы! Не вишь, кавалерия пылит!

В тот момент казалось, что даже Нюра по собачьи приседала на задние ноги, скалила жёлтые зубы и охаживала себя по бокам спутанным репьями хвостом. Но рваться вперёд не торопилась.

— Вы что же, Николай, в кавалерии служили? — непременно спрашивали возницу в таких случаях.

— Кавалергардом ездовой рати, — ехидно посмеивался Гулёный и шмыгал носом так, что даже галки замолкали.

— Где-то вы пристрастились к лошадям?

— Да как нанялся к одному жиду в западэньской бульбашии фарш на конскую ковбасу крутить, так и пристрастился.

— Да, Николай, вам палец в рот не клади.

— На кой ляд мне ваш палец обсасывать. Вы мне чарку поднесите, тогда и душевный разговор пойдёт.

В обычно просторном дворе осенью Нюре с телегой развернуться не просто. Кругом проветриваются рассыпанные по земле розоватые клубни картофеля, сушится золотистый лук, стоят плетёные корзины с тугими красными сахарными помидорами, мокнут в корытах зелёные с белыми кончиками островные огурцы, кучками сложены приплюснутые серые и ребристые оранжевые тыквы.

В распахнутых настежь дверях сараев возле погребиц видны накатанные горки небольших тёмно-зелёных арбузов, отобранных для мочки. Оттуда же нестерпимо тянет медовым ароматом спелых дынь и, с кислецой, антоновских яблок. На запах со всей округи слетаются жёлтые осы, которые лучше любой охраны заставляют ребятню держаться подальше.

Рядом с водопроводной колонкой на самодельной печи, сваренной из толстенного железа на вечные времена, в огромных баках кипятится солодковый корень. Тётка Ганя Печерыця, утирая розовые щеки цветастым фартуком, подкладывает в топку берёзовые чурки и ревностно наблюдает за происходящим вокруг. Там же за длинным столом женщины в туго повязанных белых косынках режут подвявший укроп, хрен, чистят головки пахучего чеснока. Повсюду охапки веток с листьями смородины, вишни и дуба, связки красного горького перца, пучки сочного сельдерея.

Мужчины осторожно катают дубовые бочки, остервенело трут мочалом или древесной стружкой их шибающее прелым духом нутро, запаривают кипятком и укрывают ватными шоболами. Ребетня наперегонки подтаскивает им в оцинкованных вёдрах холодную воду. У каждого во рту по куску огурца или яблока, щёки — ярче помидор.

Белое солнце бабьего лета жарит по летнему, все в испарине от праведных трудов, но никто не жалуется на усталость, хотя работа кажется нескончаемой. Даже мелкие кусачие осенние мухи не в состоянии испортить общего приподнятого настроения. Всюду смех, прибаутки.

Котькин отец, Кузьмич, братья Антон и Сергей Мельниковы, их тесть — старик Виктор Харитонович, Толик Семёнов и учитель Гункин — фронтовики, матёрые мужичищи, и сегодняшняя работа для них вроде забавы. Может, оттого и радуются они ей, как дети. Да и те, кому не довелось похлебать окопной болтушки, на виду у всех хорохорятся не меньше.

Час обеда давно прошёл, но о еде никто не думает. Лишь вместо перекура колют об колено «арбузихи», вместе с чёрными семечками жадно всасывают прохладную сахарную мякоть заволжской ягоды. Потом сплёвывают семена в горсть и, озоруя, «стреляют» ими в своих и чужих ребятишек, которые, как обезьянки, перенимают все выходки взрослых.

Жёны недовольно косятся на мужей, но покрикивают только на детей, в тайне радуясь отцовскому участию. Всевидящая тетка Ганя кличет старика Харитоныча и велит принести камышенский кавун, да какой побольше. Под довольный взвизг бабёнок огромный полосатый красавец сочно лопается от первого прикосновения ножа.

Какой уж тут обед! Сегодня, как на бахче, можно налопаться всего от пуза. Но предусмотрительная Клавдия Филаретовна созывает ребятишек на пироги с требухой: иначе сорвут с петель двери общественного туалета.

Со стороны Волги прилетает запоздалый ветерок, но не приносит облегчения. Мужчины раздеваются по пояс, старшие заметно стесняясь синих рубцов от пулевых и осколочных ранений на теле. Только тестю Мельниковых жара нипочём: он так и ходит в рубахе, даже ворота не расстегнув. Да и на Кузьмиче будто из дробовика посечённая тельняшка, старше которой лишь кепка на голове.

Во втором часу пополудни Нюра втягивает во двор телегу и останавливается, на месте перебирая ногами. Её агатовые глаза с опаской глядят на людское столпотворение и начинают слезиться.

— Т-р-р! — нарочито грозно вытягивает губы трубой Николашка и стегает лошадь вожжами, на что та задирает хвост и вываливает в пыль тёплые култыхи помёта.

Лежавший неподалёку, издыхающий на жаре Буран, зажмуривает глаза и отворачивает морду.

— Семён! — сквозь смех кричит старший Карякин. — Ты, случаем, картошку не из кузни привёз? Игогошка-то надорвалась!