Алексей Притуляк - Цветы для Сони

Вот же дурень‑то! Сразу видно, что щегол неопытный, неучёный — просто мясо для настоящего ухаря. Для того только и нужны такие, чтобы забулдыг по лавкам собирать да бомжей гонять, а на что серьёзное эта шпана совершенно не годится, поскольку любой, самый задохлый, того же Архидьякона, ухарь уроет обоих этих пацанов в секунду.

Ментёныш свою палку и до середины дотащить не успел — Иван основанием ладони, не торопясь, хорошо прицелясь, ладно засадил ему по скуле. Щегол брыкнулся на пол и затих рядом со стариком, который безучастно глядел на всё происходящее. «Помрет старик скоро…» — успел подумать Иван, прежде чем всадить ногой по морде поднимавшемуся с пола первому. Тот захрюкал, захрипел, повалился и, скуля от боли, стал уползать под стол, собираясь, наверное, отлежаться там от Иванова гнева. Но Ивана ещё не отпустило. Он шагнул к ментёнышу и несколько раз отдуши пнул его, особо не разбирая куда. Потом быстро нацепил на себя аккордеон, поднял старика в охапку и вывалился с ним из опорника.

Он оставил деда в одном из дальних тихих дворов на Транспортной. Он бы утащил его обратно до церкви, но несподручно было — старик совсем ослабел, обмяк и почти не передвигал ног. Оставил его Иван на скамейке в твёрдой уверенности, что больше никогда живым не увидит.

Очень беспокойно было Ивану, пока он окольными дворами, через Бекетовскую и Кирова, пробирался к трамвайному кольцу. Беспокойно от того, что вступил он в конфликт с властью в лице двух этих п****нышей, что преступил он некую грань, за которой кончается его более или менее спокойная жизнь и начинается новая — неизведанная, неспокойная, нервная и, наверное, короткая, которая теперь и гроша ломаного не стоит. Не забудут два эти выродка Ивана никогда, а участковый при желании всегда сможет его найти в этом городе. А значит, одна теперь дорога у Ивана — прочь из этого города, в поля, «в деревню, в глушь, в Саратов»…

Но не мог же он, в самом деле, уйти и оставить им инструмент. Кто он, что он без своего аккордеона? Да ничто — тьфу…

На углу Комсомольской он кое‑как умылся в луже почище, доковылял до цветочного ларька и долго стоял, безнадёжно вглядываясь в ценник возле пышных белых цветов. По шестьдесят рубликов штучка стоили хризантемы. Сто восемьдесят рублей — это ж целое состояние, это только весной — летом можно наиграть столько часа за три — четыре, да и то если погода хорошая, да и то если повезёт очень, да и то возле рынка или на привокзальной площади. А сейчас где их взять? Всё, что было с утра у Ивана — это два потрепанных червонца в брючном кармане, да и те остались в опорнике, у ментов.

Несколько минут Иван рассматривал ещё и киоскёршу — бледную худую барышню, — пытаясь по лицу угадать, можно ли у неё выпросить хоть один цветочек в долг. Но нет, судя по всему, дамочка была не склонна к благотворительности, несмотря на всю свою хрупкость и томную бледность.

В тоске он дошёл до Космонавтов и там завернул в пивнушку. Он и сам для себя не мог бы объяснить, зачем он ступил в это совершенно чуждое безденежному человеку место. Может быть, просто замёрз, и подсознание заставило его найти тёплое место. А может быть, сам господь Бог снизошёл с небес, чтобы принять посильное участие в Ивановой судьбе.

Пивнушка, несмотря на послеобеденное время, была пуста. Только за одним столиком, у самой стойки, у окна, одиноко стоял какой‑то мужик перед двумя кружками, одна из которых была уже опустошена, а вторая едва почата. Когда Иван вошёл в провонявшую кислятиной забегаловку, мужик сразу махнул ему рукой с зажатой меж пальцев сигаретой — так махнул, словно его только и ждал, словно они заранее условились о встрече в этом злачном месте.

Иван недоуменно пожал плечами, собираясь присесть на низкий подоконник, отдохнуть да погреться, но мужик не унимался. Он снова призывно махнул рукой и позвал:

— Эй, земеля, давай сюда.

— Да я так, — смущённо отозвался Иван, едва справляясь с распухшими губами и прикрывая ладонью явно раздувшуюся щёку.

— Давай, давай, — настаивал незнакомец. — Ходи на моя сторона.

Иван нехотя поднялся и приблизился к мужику. Тот, вглядываясь в Иваново лицо, присвистнул и покачал головой.

— На шпану нарвался, что ли? — спросил он.

Иван только кивнул неопределённо. Ну не рассказывать же первому встречному, что он уложил в опорнике двух ментов.

— Да, братан, нынешняя шпана — это ого — го… Зверьки, — посочувствовал мужик.

Он помаячил рукой в сторону стойки и минут через пять, пока Иван курил предложенную им сигарету, матёрая буфетчица принесла и поставила на стол две кружки пенного напитка.

— Угощайся, старик, — кивнул мужик на кружки. — И рассказывай.

— Что рассказывать? — вопросил Иван.

— Ну, вообще, — пожал тот плечами. — Как до жизни такой докатился.

— До какой «такой»? — насупился Иван. — Нормальная у меня жизнь.

— Да я ж не говорю, что она у тебя ненормальная, — примирительно улыбнулся Иванов угощатель.

Был он уже в возрасте, за сорок ему точно было. Нетороплив и, кажется, обстоятелен. Не алкаш на вид, не бомжеват нисколько, одет не с иголочки, конечно, но вполне себе прилично — в солидном чёрном плаще с белым кашне. И курил не какую‑нибудь там «Приму», а нормальную «Яву». И смотрел на Ивана без излишнего любопытства, без настороженности и без особой приязни, которая, в силу своей необъяснимости, выглядела бы подозрительно.

— Нормально докатился, — ответил Иван, отхлёбывая пива. — Медленно, но верно.

— Угу, — кивнул собеседник. — Это понятно, что медленно. Иначе бы вид другой был.

— Какой? — поинтересовался Иван.

— Затравленный, — пояснил мужик. — А ты в себе уверен. Значит, пообвык уже, пообтёрся; значит, без неожиданностей всё случилось… Меня Николаем зовут.

Иван назвался. Не хотелось, но вежливость обязывала. Не врать же и не отмалчиваться перед человеком, чьё пиво ты сейчас пьёшь.

— Играешь? — спросил мужик, кивая на аккордеон у Ивана за спиной.

— Нет, просто так, поносить взял, — ответил Иван нарочито грубовато, как разговаривал всегда, когда предчувствовал дилетантские рассуждения о музыке или просьбы «сбацать что‑нибудь».

— А Брукнера можешь? — спросил собеседник, не обращая внимания на Иванову грубость.

Иван дёрнулся недоуменно, посмотрел удивленно мужику в глаза, покачал головой.

— Я заплачу, — спохватился тот.

— Да не, — помотал головой Иван. — Не в этом дело. Не умею я Брукнера.

— Жаль, — задумался Николай, прихлебывая пиво.

— Люблю Брукнера, — добавил он через несколько минут молчаливого пития, сопровождаемого лишь Ивановым сопением из покорёженного и забитого спёкшейся кровью носа. — Жена у меня очень его любила и меня приучила… Может и не саму музыку его люблю, а… Память о ней люблю, может…

— Ушла? — вежливо полюбопытствовал Иван, чтобы поддержать беседу.

— Ушла, — кивнул собеседник. — В мир иной и, как говорят, лучший, чем этот… Как думаешь, не врут?

— А хрен его знает, — пожал плечами Иван. — Везде хорошо, где нас нет… А как там на самом деле, кто его знает… Давно ушла?

— Ну да, — согласился Николай. — Не знает никто, кроме хозяина… Да уж год как. Вот в этот день и ушла. Так что ты, считай, на поминки попал.

— Любил её? — произнёс Иван скорее утвердительно, чем вопросом.

— Любил, — кивнул собеседник. — Очень жалко её было. Так жалко, что чуть руки на себя не наложил… Пока она угасала, — болела она долго, — так я думал: сдохнуть бы вот сейчас, раньше, чем всё случится, чтоб не видеть, не мучиться…

Помолчали.

— О тебе пожалеет кто‑нибудь, когда ты уйдёшь? — спросил Николай.

Иван пожал плечами.

— Понимаешь, старик, — вздохнул собеседник, закуривая и кладя пачку перед Иваном, — я думаю, что жизнь надо прожить так, чтобы было кому сожалеть о твоем уходе. Вот если найдётся хоть один, совсем неизвестный и посторонний тебе человек, который пожалеет о твоём уходе и оплачет тебя, вот тогда, наверное, ты не зря приходил… Понимаешь, о чем я? Не о близких и родных говорю, у них профессия такая — оплакивать тебя, сколько полагается. О чужом тебе человеке толкую.

— Понимаю, — пьяно кивнул Иван. Две кружки пива — это было первое, что попало сегодня в его желудок, давно просивший есть. И с двух кружек пива Ивана сейчас хорошо повело.

— Вот Андрюша Миронов — помнишь его? — может быть совершенно спокоен там: он приходил не зря, царствие ему небесное. Потому что по крайней мере один человек, — это я — точно его оплакал. Напился я тогда вдрызг и ревел белугой, когда он помер… Будто лучшего друга потерял, вот такое было чувство…

— Понимаю, — снова кивнул Иван, раскуривая николаеву «Яву».

— А вот обо мне никто плакать не будет, старик… — продолжал тот. — Никто… То есть, получается, что жизнь моя была совершенно напрасной… А?