Ирма Кудрова - Пленный лев

Неприкрытая враждебность на уровне простого обывателя соединялась с поистине ледяным равнодушием к положению русских эмигрантов среди культурных слоев французского общества. Правда, на рубеже 20-х и 30-х годов тут наметилось было некоторое сближение. Цветаева несколько раз присутствовала на собраниях Русско-французской студии, проходивших в помещении издательства «Юманите Компорен». Здесь обсуждались проблемы французской и русской литературы, с французской стороны участвовали Поль Валери, Андре Моруа, Жорж Бернанос, Андре Мальро, Габриэль Марсель. Какие-то связи с французскими литераторами завязались тогда и у Марины Ивановны. Но чтобы их упрочить, нужно было жить в Париже, а не в предместьях, нужен был другой склад характера. В больших собраниях Цветаева всегда была замкнута и молчалива, «обвеяна холодком», как говорила ее приятельница Извольская, а это не слишком располагало к упрочению новых знакомств.

Французские контакты ее еще предстоит изучить. Но известно, что в некоторых «литературных домах» Парижа Марина Ивановна бывала — и чаще всего разочаровывалась. «Скучно с французами! — читаем в ее письме, написанном в 1930 году к Саломее Гальперн. — А может быть, с литературными французами... Разговоры о Бальзаке, о Прусте, о Флобере. Все знают, все понимают и ничего не могут (последний смогший и изнемогший — Пруст)». Еще более горько о том же — в письме к Тесковой: «Париж мне душевно ничего не дал. Знаете, как здесь общаются? Гостиные, много народу, частные разговоры с соседом — всегда случайным, иногда увлекательная беседа и — прощай навсегда. Так у меня было много раз, потом перестала ходить (нишу о французах). Чувство, что всякий знает и понимает, но занят целиком собой, в литературном кругу (о котором пишу) — своей очередной книгой. Чувство, что для (неразб.) тебя места нет. Так я недавно целый вечер пробеседовала с Alain Gerbault, знаменитым одиноким путешественником... И — что же? Да то, что самая увлекательная, самая как будто — душевная беседа француза ни к чему не обязывает. Безответственно и беспоследственно. Так, как говорит со мной, говорит с любым, я только подставное лицо, до которого ему никакого дела нет. Французу дело до себя. Это у них называется искусством общения...»

Несмотря на неудачу с публикацией поэмы «Молодец», творчески переведенной (а в сущности заново созданной на французском языке), Цветаева все-таки еще будет продолжать попытки выйти к французскому читателю. Она пишет по-французски несколько автобиографических миниатюр в прозе — «Письмо к амазонке», маленький роман в письмах «Флорентийские ночи», — но ни одно из этих произведений опубликовать ей так и не удастся.

Ощущение неслиянности с французами у большинства русских эмигрантов с годами только возрастало. Среди анекдотов, пущенных Дон-Аминадо со страниц «Последних новостей», был в ходу не чересчур веселый: «Французский взгляд на вещи: ‟Этот человек так опустился, что у него нет даже сберегательной книжки!” Русский взгляд на вещи: ‟Как опустился этот человек! Он завел себе сберегательную книжку!..”»

В конце июля семья разъехалась в разные стороны. Двадцатидвухлетняя Ариадна отправилась на три месяца на побережье океана с семьей немецких эмигрантов: ее пригласили «на полный кошт» за уроки французского языка. Сергея Яковлевича позвали к себе в гости друзья, жившие в знакомой уже ему горной Савойе. А Марине Ивановне удалось найти славный домик в десяти верстах от Версаля, в живописном уголке Эланкур, напомнившем ей чешские Иловищи. С удовольствием она сообщала Тесковой: «Настоящая деревня, редкому дому меньше 200 лет и возле каждого — прудок с утками...» Здесь много простора, который Цветаева особенно любит, а в перелесках — масса грибов. Французы ничего в них не понимают, считают сплошь ядовитыми, и это замечательно: обеденные проблемы облегчены наполовину.

Вырываясь из городской обстановки, Цветаева воскресала; с природой, с лесом, просторами, горами у нее была какая-то сокровенная связь. Среди них она распрямлялась, высвобождалась, обретала новое дыхание. Весь сонм забот, бед, огорчений, от которых в городе некуда было спрятаться, отступал — и даже исчезал, проваливался куда-то в небытие. Это было ее счастливое свойство, сохраненное со времен юности. Тогда оно могло казаться легкомыслием, но это было другое: бессознательная служба самообновления. Целительный эгоизм души, почти совсем уже задохнувшейся — и наконец-то глотающей чистый воздух свободы.

Сыну пошел уже десятый год. Нрава он был буйного, темперамента самоутверждающегося, способностей блестящих — так характеризовал сына Эфрон в письмах этого года. Год назад, осенью 1933 года, Мур начал ходить в школу. Марина Ивановна мечтала отдать его в русскую гимназию — туда же, где учились дети Леонида Андреева; с их матерью Аннон Ильиничной Цветаева дружна была еще в Чехии. Но для этого нужно было переезжать в другое предместье, Булонь, квартиры там были недешевы. И все сорвалось. Мур был зачислен в частную французскую гимназию в Клямаре. Отныне к страху приближавшегося каждые три месяца «терма» (квартирной платы) прибавился страх неуплаты за гимназию — с другой периодичностью, раз в два месяца.

Можно было отдать мальчика и в бесплатную коммунальную гимназию, но Цветаева не захотела. И если прежде, в Чехии, окружение осуждало ее за то, что дочь Аля всего год посещала гимназию, теперь хор ближних и особенно дальних знакомых дружно сходился на мнении, что при цветаевском безденежье благоразумнее было бы удовольствоваться школой коммунальной. Чтобы оценить этот гул осуждения, доходивший, конечно, до Марины Ивановны, надо по справедливости напомнить, что в течение нескольких лет — ежемесячно! — Цветаева получала денежную помощь друзей и мобилизованных ими доброхотов. Саломея Гальперн-Андроникова, Елена Извольская и Марк Слоним были главными организаторами-попечителями этого сбора, вовсе не легкого в годы экономического кризиса. Посылала свои маленькие подарки, а то и просто денежные переводы из Чехии и Тескова при своих совсем скромных доходах. (Чешское пособие, много лет подряд существенно выручавшее Цветаеву, к 1934 году уже прекратилось.)

И все-таки Марина Ивановна считала себя вправе на такой выбор. Вере Буниной она писала позже: «Почему не в коммунальной? — Потому что мой отец на свей счет посылал студентов за границу, и за стольких платил, и, умирая, оставил из своих кровных денег 20 000 рублей на школу в его родном селе в Талицах Шуйского уезда, — и я вправе учить Мура в хорошей (хотя бы тем, что в классе не 40 человек, а 15!) школе. Т. е. вправе за него платить из своего кармана, а когда пуст, — просить...»

Гимназия не оправдала ожиданий. Даже российские гимназии, которые Марина Ивановна всегда вспоминала с отвращением («звонки, зевки — на столько лет!»), теперь представляются ей райскими. Во французских все обучение сведено к зубрежке, выучиванию наизусть — отрывками, кусками — всего: от таблицы умножения до Священной истории. С ностальгией вспоминает она теперь русских учителей с их обычным: «расскажите своими словами...» «У нас могли быть плохие учителя, — пишет Цветаева Буниной, — у нас не было плохих методов. Растят кретинов, т. е. «общее место» — всего: родины, религии, науки, литературы. Все — готовое: глотай.

Или — плюй».

«Так коротко рассказывать, как Бог создал мир, — жаловался матери восьмилетний Мур, — по-моему, непочтительно: выходит — не только не «six jour», a «six secondc». Французы, мама, даже когда верят, настоящие безбожники!»

Но дети Цветаевой главную школу проходили дома, а не в учебных заведениях. Всего год обучавшаяся в гимназии Ариадна Сергеевна Эфрон выросла человеком широкой разносторонней культуры, — мне пришлось не раз с ней встречаться и подолгу разговаривать. Правда, сама она считала, что знания ее бессистемны, обрывочны, — но этот грех разве что ей самой был заметен. И что прежде всего поражало при встрече с ней — это ее речь, замечательная по богатству, образности, насыщенности литературными ассоциациями и реминисценциями. Увы, она решительно отказывалась даже от короткой записи на магнитофон. В ее письмах и воспоминаниях, оставшихся незаконченными, сохранились следы этой удивительной одаренности, взлелеянной и укрепленной домашним воспитанием.

...В Эланкуре мать и сын наконец-то могли всласть нагуляться и не спеша наговориться и начитаться. Цветаева в пятый раз с наслаждением перечитывает любимейшую свою — из всех прозаических — книгу: Сигрид Унсет «Кристин, дочь Лавранса». В ее глазах Кристин — высший образец «женской мужественности», сочетание сердечного богатства с великой силой духа. «Я там все узнаю», — писала Марина Ивановна Тесковой об этой книге. А Мур привез с собой два огромных тома: Мишле и Тьера — о Великой французской революции. Сам их высмотрел и выторговал у старьевщика, отдав собранные по крохам сбережения.