Галина Кудрявская - Галина КудрявскаяПоймать ветер

Только Татьяна, постовая медсестра, в силу одной ей ведомых причин, тратила на мальчика драгоценные два часа своего возможного отдыха. Остальные поступали иначе, прятались то в ординаторской, то в кабинете сестры-хозяйки, где за толстыми стенами воя было почти не слышно.

Больным в эту ночь снились кошмары, Дима выл, пока не срывал голос, потом просто хрипел, а потом проваливался в тёмную яму, отчаянно цепляясь беспомощными ручками за край пропасти. А утром санитарки возмущались:

— И почему он всегда обсерётся после прихода матери! Накормит, чем попало. После нашей еды у него всё чин-чином, посадишь на судно, а тут теперь отскребай это говнище.

Дима по-своему просился на горшок, поскуливать начинал. Одной его не поднять, всё равно вдвоём приходилось, да ещё поддерживать с двух сторон, чтоб не свалился.

— Ему сколько лет, такой и вес, — отметила Светлана, новая санитарка, — легче моего Женьки, а моему-то всего двенадцать.

— Да нет, чуть побольше, — возразила Татьяна, — ему — тридцать, а весит — тридцать пять.

— А мамаше сколько? — спросила нянечка. — Она, вроде, совсем молодая.

— Богатым не трудно молодыми оставаться: и пища не наша, и крема всякие, и подтянут, где хотят, себе рожи, — горько произнесла медсестра, — она его в двадцать пять родила, я её почти на двадцать лет моложе, а выглядим одинаково.

— А чё ж она такого урода-то, всё есть, а уродов рожают, — размышляла Светлана, она своим Женькой гордилась.

Татьяна усмехнулась:

— Мужа у подружки, говорят, увела, вот Бог и наказал, хотя лучше бы как-нибудь иначе, а то вон его спихнула, ей хоть бы что, а мальчик рассчитывается.

В этом зале все занимались любовью, если только любовью можно заниматься. То, что совершается в тишине и тайне, здесь было явлено откровенно и бесстыдно в любых извращённых формах. И здесь тоже никто не видел других, поглощённый страстью, каждый тонул в своих ощущениях.

Ей стало плохо, она опустила глаза, потом снова подняла.

— Если это мне показано, значит, есть и во мне… Тут были и мужчины с женщинами, и мальчики с мальчиками, и девочки с девочками, и старики, лобзающие и ласкающие детей, и садисты, и вопящие жертвы, и насилие, и кровь. И Содом, и Гоморра. Присутствовало всё, что она считала пороком. И продолжалось бесконечно.

Пары менялись, объединялись в тройки, в группы, применяли плётки и наручники. Глаза у людей были открыты, но казались незрячими. И не зрение двигало их по залу, а неизбывный инстинкт похоти. И ни на одном лице ни любви, ни нежности, ни того светлого восторга, который всегда сопровождает любовь. Ясно было, что и партнёры любовных сцен не замечают друг друга, каждый занят только собой.

И ещё она заметила на лицах совокупляющихся сочетание сладострастия с обречённостью, словно им уже невмоготу заниматься этим, но и отказаться они не могут.

— Это ад? — спросила она Того, кто был за источником света.

— Вряд ли, — возник беззвучный ответ в её голове, — они же кайфуют.

— Но это. навсегда? — она хотела понять наказание это или награда.

— Это то, чего они хотели… — снова поняла она ответ.

Он заболел внезапно. Страшный необратимый диагноз, очень редкое заболевание. Сгорел за три месяца.

Познакомились они на фронте в последний год войны. Ей — восемнадцать, ему — тридцать. Она, как ветер, свободна, а у него дома — жена, дети — ждут с войны. Он врач, капитан медицинской службы, она выпускница фельдшерского училища. Жажда жизни толкнула их друг к другу. Это были любовь и страсть, умноженные на войну. Никогда так не любится, как перед гибелью, потому что только любовь побеждает страх смерти.

Был до войны Пётр Сергеевич хорошим доктором и любящим мужем и отцом. Но то, далёкое, за трёхлетней разлукой теперь казалось сном и туманом, рядом с этой горячей, живой и желанной женщиной. Он не вернулся домой после войны. Сначала соврал, что не отпускают, года два врал, прилежно посылая содержание. Но слухом земля полнится. Узнала и его семья на Украине, что он уже два года живёт и работает в далёкой Сибири, что есть у него новая жена и маленькая дочь.

Получил Пётр Сергеевич от них письмо, которое Вере не показал. Были там слова, больно ранящие сердце.

«Дорогой, Петруша, — писала жена, — мы с мальчиками молились за тебя все эти годы, и вот, слава Богу, ты живой. А что нашёл там себе счастье, так я это понимаю, трудно мужику одному столько лет… Мы тебя не забываем.»

Через несколько лет подросшие сыновья навестили их в Сибири, познакомились с сестрой и братом, к тому времени уже и мальчику было шесть лет.

А потом Пётр Сергеевич заболел. Вера не отходила от него ни на шаг, пока не закрыла ему глаза. Уходя, он повторял одну и ту же фразу:

— Как ты будешь одна?.. Как ты будешь одна?..

Жена молчала, боясь разрыдаться. Всего тринадцать счастливых лет, ей только тридцать два, выжили на войне, а теперь он оставляет её. Вдова. Какое страшное слово.

Два года после похорон жила в тумане. Работа, дом, дети. Делала всё необходимое, не прилагая души, которая замерла на это время.

Они с Петром после войны занимались стоматологией, он-то и был стоматологом, и её научил. И дома подрабатывали — тайно протезировали. Хотелось жить получше, ребятишки росли, а на зарплату не разбежишься. С войны осталась привычка каждый день выпивать, и на это тоже требовались деньги. Рисковали, а кто не рискует, тот и не живёт. Вся жизнь — риск.

После смерти Петра Вера протезное дело не забросила, но бралась за самое простое — коронку поставить, как раз в моду фиксы золотые вошли.

Дети подросли: Раиске — пятнадцать, Косте — двенадцать, а ей — тридцать четыре. И тут заголосила плоть так, что стало невмоготу. Жить! Жить! Жить! Мужики войной повыбиты. Уцелевшие или намертво к семье прикованы, или уже по нескольку любовниц имеют. Бабам — утешение, им — забава. Даже на случайную ласку — никого. А она — в самом теле, сильная, огневая, и лицом хороша, и — никого.

Стала чаще к бутылочке прикладываться, но выпивка страсть не гасила, только разжигала. А у Веры всё праздники, один за другим. Тут день рождения Раиски подоспел.

— Зови весь класс, — распорядилась мать. Наташа приехала домой на выходные, ещё не успела наговориться, бежит соседка — тётя Вера.

— Наташка, у нас праздник, Раиске — пятнадцать, приходи, нечего дома сидеть.

Наташа домой вернулась за полночь, не до разговоров с матерью. Утром за чаем начала встревожено:

— Что-то там, мама, не ладно… у тёти Веры… не понравилось мне всё это. Весело, конечно, но как-то всё нечисто. Страшно. Она всем ребятам выпивку дала, кому самогон, кому бражку. Косте тоже, его вырвало.

И сама со всеми танцевала, с мальчишками, так, как-то неприлично, чересчур уж к ним липла, особенно к Витьке, это Раискин друг. Все пьяненькие, им же по шестнадцатому году, пошли по углам обжиматься-целоваться. Нет, просто ужас какой-то. Зачем я ей нужна была?.

— Может, она лишнего выпила, не понимала, что творит, — утешила Наташу мама, — я с ней поговорю.

В следующий Наташин приезд мама невесело сказала:

— Права ты была, дочка. С катушек сорвалась наша Вера, не остановишь. Я всё собиралась с ней поговорить, да не успела. Тут такое завертелось. Дней десять назад Костя прибежал, ревёт, испуганный, три часа ночи, «там мамка на Витьке скачет.» Они и не видели, как он из дома выскользнул. Напоили с вечера, он уснул. А ночью по нужде приспичило… бедный ребёнок. Я его до утра у себя оставила. Утром пошла с этой дурёхой разбираться.

С Верой разбираться было бесполезно, как с ума сошла. Не могла себя обуздать. Утрами мучилась раскаянием, утешалась самогонкой, после третьей рюмки совесть утихала, становилось весело, отчаянно и не страшно. В объятиях этого мальчишки она ещё чувствовала себя живой. А так — всё было мертво.

Разговора с Наташиной мамой Вера испугалась. Поняла, что попала в яму, а выбраться ни сил, ни желания. Выход один — Раиска. По пьянке её своему юному ухажёру и подложила. Теперь Витька работал на два фронта. Дома им не интересовались: отец на войне погиб, а мать все силы тратила на удержание отчима, вокруг вдовы да молодухи.

И всё же пошли слухи, Раиска забеременела, кто-то из соседей написал в органы. После прихода участкового Вера засобиралась на Украину. Сбежали быстро, от позора, участковый пригрозил, что объявят их дом притоном, и в двадцать четыре часа выселят в неизвестном направлении.

Продали тайком дом и ночью, как воры, ни с кем не прощаясь, отчалили.