Владимир Березин - Кролик, или Вечер накануне Ивана Купалы

– С ва-ами-ии… – Синдерюшкин задумался, но все поняли, что его рыболовный лед непрочен и скоро тронется.

– Точно-точно, – вмешался Рудаков. – Шашлыки, водка.

– Ну, водкой меня не купишь – вон у меня целый ящик водки.

Мы с уважением посмотрели на зеленую дюралевую урну, которую он называл ящиком.

– Что-то в этом есть римское и имперское, – заметил образованный

Гольденмауэр. – Урна, прах, сыграть в ящик. Водка как напиток для тризны…

Но его никто не слушал.

– Ладно, – махнул рукой Синдерюшкин, – ничего не надо. Пойдем, тут надо на автобусе проехать, а дальше пойдем пешком через мезонную фабрику.

Автобус оказался старым пердуном, что чадил черным, сверкал в полях желтым, а сидеть нужно было на облезлом. Мы сгрудились на задней площадке – звенело пиво, бился о потолок кондуктор предположительно женского полу – но со свиным рылом. Рядом орала и дрыгалась как вербный плясун кошка в клетке. Мы простились – кажется, навек – с асфальтом, и автобус принялся прыгать как черт. Черт, черт, как он прыгал! Мы болтались в нем как горох в супе или зерна в ступе – улюлюкая и клацая зубами. Дачница, стоявшая рядом, била стеклярусным ожерельем Рудакова по носу. Кормящая мать, не отнимая младенца от одной груди, другой лупила Гольденмауэра по щекам. Синдерюшкин же уселся на свой ящик-сидуху и перестал обращать внимание на окружающих. Только его удочки били нас по лицам, отсчитывая ухабы.

Лишь два молодых человека, очевидно ботаника, вели между собой неспешный разговор:

– Я наверняка знаю травы лучше любого быка и коровы, однако ж я их не ем, – говорил один.

– Но быки и коровы не познали травы так, как познали ее мы, – продолжал тему другой.

– Я учил травы по монографии Клопштока, но познал их недостаточно.

Всякий знахарь познал траву лучше меня. Но чует ли знахарь траву? – снова вступал первый.

– Что Клопшток? Он не волшебник. Вряд ли Клопшток выйдет в ночь полнолуния за папоротником, нужен ли Клопштоку папоротник?

– Может, Клопштоку и не нужен папоротник, но он ему желанен?

– Нет, Клопшток часть той стальной машины, где дышит интеграл, ему невозможно познать папоротник. Но мы превзошли его – благодаря…

Тут оба спорщика воровато оглянулись и прекратили разговор.

В этот момент их скрыла чья-то парусиновая спина, и больше я их не видел.

Понемногу благостность снизошла на нас – вокруг блистали малахитом и яхонтом поля, кучерявились облака, летел мимо шмель.

Все было правильно, и дорога сама вела нас к цели.

Однако наш провожатый друг поскучнел. Что-то его насторожило.

– А нас там точно ждут? – затревожился Синдерюшкин. – А то, конечно, лето сейчас, но ехать на чужие дачи просто так – врагу не пожелаешь.

Рудаков тут же спросил, при чем тут лето.

– Ну летом-то всегда живым уйдешь, природа примет. А зимой другое дело…

И Синдерюшкин рассказал нам свою историю.

– Пригласили меня на дачу, – набив трубку, начал он. – Айда, говорят, новые мормышки опробуем. Ну, думаю, известное это дело.

Мормышки… Они коловорот не тем концом держат. Ясно же – водку пить будем. Собрался все же да поехал.

Дачная местность, мясные угли на шампурах, водки выпили, до мормышек, понятно, руки не дошли.

Дача хорошая, богатая и благоустроенная. Дело к ночи, а я, старый да тертый, рыболовный спальничек с собой прихватил. Собираюсь укладываться на фоне общего пляса и лобзания, но тут ко мне в комнату заходит девушка ростом в сто тридцать пятую статью

Уголовного кодекса и говорит:

– Я, – говорит, – знаю вас давным-давно, вы лучший друг моих родителей, и должна сказать вам следующее: я с детства вас хочу.

Эх, ломаться в протвинь! Мне нужен труп, я выбрал вас – до скорой встречи. Фантомас. Ну, говорю, понятное дело, что здоровье на фронте с афганскими басмачами потерял, обрезан по самые помидоры, и прочие дела. Девочка-то вышла – но вместо нее зашла хозяйка и говорит…

Сурово так говорит, напряженно:

– Ну и свинья же ты, Ваня. Ты зачем на дачу приехал?

Я ушел в глухую несознанку и говорю:

– Да вот, блин, туда-сюда, мормышки припас…

– Ты мне тут не увиливай. Почему девушку обидел? Видишь, все тут по парам.

Нашелся я, взял эту мужнюю жену за руки и бормочу:

– Ну, ты же умная интересная женщина, зачем мы ведем этот бестолковый разговор.

Тут хозяйка вдруг говорит:

– Ну да, я понимаю, что ты приехал сюда не ради нее, а ради меня…

Что тебе малолетки?!

Во, блин, думаю, погнали наши городских. Из огня да в полымя. И начинается вокруг меня такой фильм “Сияние”. Кругом снег, мороз, а я как Джек Николсон, сумасшедший писатель, со страшной бабой в ванне.

Хозяйка пошла танцевать со своим прямоходящим мужем да и вывихнула себе колено.

Тут я и разошелся.

– Стоять-бояться! – кричу. – Сосульку хватай, к колену прикладывай!

А ты в город готовься ехать за подмогой…

Всех разогнал, всех спас и победил.

Одно плохо – спать все равно не выходит. Тут девочка-центнер храпит как слон, тут молодые любятся, извините за это простонародное выражение, и пыхтят в ухо так, будто и сам ты уже в свальном грехе участвуешь. Стоишь будто на ночной стахановской вахте. При всем этом увечная жена не может найти сочувствия со стороны пьяного супруга и бьет им в стену. Ему-то что, он спать продолжает, а за стенкой-то я лежу.

Плюнул я и пошел гулять мимо черноты заборов. Снег пушистый, с неба свет струится – хорошо по чужим дачам ездить, да на воле лучше.

Да и подледный лов – не дачное дело-то. Не дачное.

Мы недолго сочувствовали нашему товарищу, потому что брякнули стекла, лязгнуло что-то под рифленым полом, а сбоку высунулись свиные рыла, поводя глазками.

– Мезонная фабрика, – сказали рыла. – Кому сходить?

Нам это, нам было сходить.

Слово о том, что можно увидеть на мезонной фабрике, и о том, как сложно порой разводить кроликов.

Перед нами встал высокий бетонный забор. Сверху на нем была наверчена колючая проволока, вдалеке торчала наблюдательная вышка.

На вышке, правда, никого не было – зато на заборе, красивыми буквами под трафарет, было выведено: “Стой, стреляют без предупреждения”.

Гольденмауэр побледнел – видимо, ему вспомнилось что-то из прошлого.

Рудаков почесал затылок, а я просто вздохнул.

– Ничего-ничего, тут все завсегда понятно, – ободрил нас Синдерюшкин и одновременно еще больше запутал. Он повел нас мимо стены по тропинке. Через пять минут обнаружилось, что стена обрушена и огромные бетонные плиты лежат плашмя по обе стороны от периметра.

Пока никто не стрелял; но тут ведь такое дело – как стрельнут, так поздно, а предупреждать нас не собирались. Дорога вела нас вдоль гигантских елок, травы по грудь и грибов, взятых напрокат из сказки одного британского педофила.

Внезапно елки расступились, и мы увидели огромный – до горизонта- пруд с черной водою.

Синдерюшкин подобрал камешек и кинул им в водную поверхность.

Камешек не сделал ни одного блинчика и, не булькнув, ушел в глубину.

Было такое впечатление, что Синдерюшкин швыряется камнями в магическое черное зеркало. Пруд сожрал еще пару камней, прежде чем

Синдерюшкин повернулся к нам и сказал:

– Это физический пруд. Хрен знает, что это такое, но тут така-а-я рыба. Я вам даже отказываюсь говорить, какая тут рыба. Тут удочку кинешь и та-а-акое поймаешь, что держите меня семеро. Правда, я кота начал кормить, и некоторая неприятность вышла.

– Сдох? – подала голос мосластая, которая до этого долго молчала.

– Почему сдох? Ушел. Ему неловко стало среди нас – мы не могли разговор поддержать. А тут я бы поселился – кролей, скажем, разводить можно. Интересно, какие тут кроли вырастут…

Было тихо и пустынно, жара не спадала, над прудом дрожало разноцветное марево.

Вдруг из кустов, мягко шурша шинами о камушки, выехал автомобиль селедочного цвета. Из него, загребая руками, выпал щуплый человечек в белом костюме. Щуплый стал раздеваться, аккуратно и бережно раскладывая одежду на капоте. Он разложил костюм, несколько мобильных телефонов, снял из подмышки кобуру, несколько наручных часов и, наконец, подошел к черной воде в одних черных трусах, иначе называемых семейными. Из другой одежды на нем оставалась только пудовая золотая цепь.

– Эй! – крикнул Рудаков. – Брат!

– А? – Человечек был явно недоволен, что его оторвали.

– А я говорю – цепь-то сыми, утонешь ведь, – еще раз крикнул

Рудаков. Щуплый посмотрел на него недобро и ступил в воду.

– Ну, все, со знаменитым прудом вы уже познакомились, – оторвал нас от картины купания Синдерюшкин. – Пойдемте дальше.

И мы пошли – чего, спрашивается, смотреть. Действительно.

– Вона, гляди. – Синдерюшкин показал на длинное здание. – Мезонная фабрика и есть.

Здание было не просто длинным, а неопределимой длины. На обширной, залитой белым бетоном площади стояла статуя неизвестного человека без головы. Настоящий бюст – успел подумать я. Уцелевшие стекла сверкали на солнце. А вот в башнях регулирующих устройств все они были выбиты.