Андрей Ефремов - История о трех пистолетах

– Так и есть, – сказал наркоман, – время идет, сердце не бьется, а я все-таки чуточку живой, и какая-то во мне хреновинка вместо сердца скачет.

Коммерсант на него замахнулся «Убью!», и наркоман наш укатился к дальней стенке.

– Однажды она башку себе наголо обрила. Говорит: «Пока волосы не отрастут, я тебе не женщина, а товарищ по партии». Тогда мимо нас опять большие деньги проплывали, урвать надо было. Ну и что? Как я ее после парикмахерской увидел, так и сцапал. И двое суток мы из квартиры не выходили.

Коммерсант сказал:

– Да-а… А что было, пока она в кресле раненая сидела?

– В кресле? А, да… Ну, дошло до нее, что меня и в самом деле пробило, разозлилась ужасно, а потом решила, что у меня, у такого полоумного, еще лучше получится. Выложила передо мной деньги. (Тут я малость в себя пришел, потому что деньги вообще такая штука, что против нее не попрешь, а потом мне показалось, что очень уж их много было). Да, выложила деньги и говорит:

– Иди, Иван, ни в чем не сомневайся, ты их разденешь, разуешь и назад придешь. Только делай все, как я скажу.

Блин! После этого велит мне открыть шкаф и переодеться. В шкафу костюм, рубашка и туфли. Брюки такие прикольные, только я шаг шагну – они с меня падают. Тогда она позвала двух других, и они без разговоров явились и сделали все, что надо, чтобы я штаны не потерял.

– Ну, – сказала Лиля, – не бойся ничего, потому что навряд ли они тебя будут убивать.

И я пошел.

– Слушай, – сказал коммерсант Геннадий, – ты меня не расстраивай. Ты мне не говори, что делал все, как она велела. С этими бабками надо было валить, валить и валить. Вот я тебя научу…

– Успокойся, – сказал Перстницкий, – она мне всех денег не дала. Да и дала бы, никуда бы я не делся. И ты меня не учи, если сам своих баб по три дня голодом моришь, а поделать с ними ничего не можешь!

– Понял, не дурак, – сказал покладистый Геннадий. Но, видно, собственные наблюдения ему покоя не давали, и он все-таки про деньги договорил. – Слышьте, – сказал он торопливо и на Иванушку покосился, – есть деньги просто деньги. И что ты с ними ни делай, так они и будут сами по себе. А есть деньги настоящие. Это когда их так много, что от них – запах. И от налички запах, и от конкретных документов, в которых про эти бабки пишется, и от людей, которые те гребаные документы подписывают. И только ты этот запах ноздрей схватил, остается тебе два пути: либо хватать тех денег сколько сможешь и бежать, либо просто бежать и не оборачиваться. Потому что никто не поверит, что ты пустой побежал.

– Поэма, – сказал Перстницкий. – И как ты бегаешь? С бабками или без? Ну, так я и думал. Значит, тебе судьба паленую водяру продавать, а мне… Про мою судьбу ночью надо осторожно разговаривать.

Короче, явился я в это казино, и пошло у меня все как по маслу. Я после того не сомневаюсь – она про деньги что-то знает. Гадом буду – она их повадки чует. Те деньги, которые она мне дала, они же были вроде приманки! Только не для людей, а для денег. Я тут чего-то не пойму, но вот, ей-богу, на фишки, которые я купил за те деньги, ну за деньги, которые мы на баррикаде срубили, я так выигрывал, что мне самому страшно становилось. Ставь на что хочешь – выигрыш твой. – Тут он рассмеялся. – Но я, мужики, тоже меры принял. Вот я от Лильки вышел и поехал в это казино на трамваях. На всех трамваях, какие только попадались. Казино на Петроградке, так я сначала поехал к Финбану, потом – на Васильевский, потом еще куда-то… И ездил так, пока мне счастливый билет не продали. И тут я этот счастливый билет проглотил, потом перекрестился и двинул в казино.

Да. Так вот. Стряс я с них деньжищ не мерено: когда мне фишки меняли, деньги в коробку уложили. Услуга, блин! Я думаю, это для ихнего удобства, чтобы по карманам не собирать, а все у меня разом отнять, потому что ближе к выходу уже два амбала наготове стояли и виднелась невзрачная дверка. И вот они ждут, когда придет минута меня в дверку проталкивать А я со своей коробкой не ухожу. Не ухожу – и все тут! Стою, чешусь, грызу ногти и закатываю глаза. «Не хотите ли отдышаться?» – спрашивает тот бандюга, который фишки на деньги менял. Ну, я ему отвечаю, что освежиться типа того, что неплохо. Только не глупо ли это – уходить, когда такая удача поперла?

А этот бандюга при фишках говорит, что у меня и в самом деле редкая удача. И бывает такая удача только у новичков. «Вы ведь новичок?»

Вот тут у меня терпение как будто лопается, я рву у коробки крышку, вытаскиваю оттуда деньги, сколько зацепилось (сколько надо, зацепилось!), и получаю фишки. Секи ситуацию – это уже другие деньги, а в голове у меня звон, потому что начинается другая игра. И про ту игру мы с Лилькой не договаривались, сколько она сказала, я давно уже отыграл. А теперь игра была моя, и не на деньги я играл, а на Лильку! И загадал я так: если приду к Лильке с этой коробкой денег, будет мне женой. Не из-за денег будет, а потому что у меня получилось.

Короче, я проигрываю первый раз, краснею, бледнею и кидаюсь взять еще фишек. Ставлю на красное (а хоть на полосатое – все равно проиграю) и начинаю мяться и жаться, потому что на нервной почве еще и не такое бывает. Где сортир, дамы и господа? Вежливый-вежливый детина ведет меня к нужной двери и дожидается, пока я выйду. И это правильно! Потому что при мне два кило денег, а публика у нас, сами понимаете. Я веду себя прилично, в сортире не засиживаюсь. Водой пошумел, вышел, узнал о проигрыше – ах, ах! хвать за сердце – и уже бежит детина купить мне фишки, а бандюга с фишками присылает мне рюмочку валокордину.

Очень хорошо. Но в сортире на окне – решетка, и я понимаю, что это привет от Лильки, потому что ребятки прошлый опыт учли. И я становлюсь спокойным, проигрываю еще раз и опять кидаюсь в заведение, а меня по пути утешают и говорят, что медвежья болезнь – это добрый признак. Я уединяюсь и быстро осматриваюсь. И мне начинает казаться, что убивать меня как раз будут и очень скоро, что бы Лилька ни говорила. Тут нервы мои не выдерживают, я высовываюсь и ору на детину и требую туалетной бумаги. Заодно убеждаюсь в том, что детина не один.

Пока он бегает в те места, где у них хранятся туалетные бумаги, я стою и смотрю по сторонам. Окно с решеткой, правая стена – кирпич, и тут ловить нечего. Но вот левая стена – это не более чем фикция. Причем за ней, несомненно, дамские удобства, звукоизоляции никакой.

Тут мне с извинениями приносят туалетную бумагу, я запираюсь и начинаю ждать. Наконец по соседству хлопает дверь, и я слышу, как в дамском стойле раздаются постукивания, а это может означать одно: в дело идет косметичка.

Тут я начинаю соображать быстро-быстро и правильно-правильно. Я понимаю, что я не Спиноза, что слабых мест у моего интеллекта куда больше, чем сильных, но все-таки вспоминаю, что дверь к дамочкам устроена так, что из зала не увидишь, кто туда пошел. Я еще не понимаю, в чем дело, но держусь за эту мысль, как в три года за папин палец. Держусь не зря, потому что вспоминаю еще и то, что к женской уборной можно подойти и с другой стороны. Сортирный коридорчик изгибается, как норка, и черт его знает куда уходит. Совершенно не понимаю, зачем мне это нужно, но вдруг ощущаю такую бодрость, что впору идти к рулетке и отыгрывать все обратно. Но это – обман. Спускаю воду и думаю под шум потока. И вот тут в дамском стойле щелкает задвижка. Значит, дверь открывалась, и кто-то вошел. Кто-то вошел, а я не слышал. Значит, входил осторожно. Значит, не нужно кому-то, чтоб кого-то там видели. И совершенно отчетливо слышу звуки поцелуев и постанывания. Пора присоединяться! Тут я распускаю ремень на брюках, прижимаю к себе коробку и со всего маху бьюсь в перегородку. Пробиваю стенку и с рожей, вдребезги разбитой, вламываюсь к соседям. Краем глаза вижу, что приступить они не успели, ору как резаный, падаю на унитаз – что-то бьется – вскакиваю и кидаюсь через пролом обратно. Трясу башкой, кровь летит во все стороны, мои детины срывают дверь и вламываются. Я – в крови, перегородка проломана, кавалер бежит. Коробки у меня нет! Где? Где? Там! Там! Показываю пальцем в женский сортир.

Один детина кидается в погоню, другой без церемоний обыскивает меня стремительно и подробно, и штаны у меня сваливаются совсем. Потом он переходит к соседям и обшаривает полумертвую даму. Теперь и он убегает. Левой рукой я держу брюки и перебираюсь в дамское отделение. Я беру трясущуюся дамочку, сажаю на очко, вытаскиваю из бачка свои размокшие деньги (такой прыти я не показывал больше никогда в жизни) и леплю их на нее под платьем. С тех пор я не встречал таких удобных фасонов. Теперь дамочка истекает водой из купюр и той кровью, которой я на нее накапал. Я ей говорю два слова: «Замри! Поделюсь!» Сообщница обмякает, я выношу ее в зал и кладу на ихний шикарный стол. Значит, вода с нее течет, кровь с нее струится, и нас оттуда просят. Я перехожу к загородочке, где сидит бандюга с фишками, и истерически требую, чтобы деньги отдали, а раны перевязали. Бандюга спрашивает: