Мередит Милети - Послевкусие: Роман в пяти блюдах

Хлоя слегка закатывает глаза, ее сжатые кулачки безвольно разжимаются от удовольствия и облегчения. Должно быть, это трудное и утомительное дело — быть грудным младенцем. Нужно уметь выражать свои просьбы без слов, доносить их до людей, которые за тебя отвечают, заботятся о тебе и желают только добра, но иногда проявляют удивительную бестолковость.

Я смотрю, как едва заметно поднимается и опадает ее грудь, как замирают губы; через некоторое время Хлоя перестает сосать и сонно причмокивает. Ее движения и медлительны, и в то же время тщательно выверены, а я умираю от желания узнать, кто же он такой, этот человечек, которого я создала. Я думаю о том, понимает ли она, что я ее мама и сейчас смотрю на нее. Называть себя этим нежным словом, мама Хлои, кажется мне совершенно необходимым, а теперь, спустя семь месяцев после ее рождения, и абсолютно естественным. Словно, называя себя так, я могу исправить все ошибки, которые совершила, будучи женой Джейка.

К счастью, Хлоя всегда была ужасной соней — помню, когда ей не было еще трех недель от роду, она могла преспокойно проспать всю ночь. Поэтому мне странно, с чего это вдруг она просыпается в полночь и начинает плакать. У нее жар, она капризничает. Проклиная себя за то, что не удосужилась запастись специальным градусником для младенцев, который мне посоветовал купить педиатр, я измеряю температуру ректально. Сорок один. Я даю Хлое несколько капель тайленола для детей и немного холодной воды, которую она залпом проглатывает, но через несколько минут срыгивает, и вся вода, покрасневшая из-за виноградного ароматизатора, оказывается на Хлое и на мне. Я расхаживаю по квартире кругами, укачивая Хлою, но ее крики становятся все громче и надрывнее; я качаю ее сначала осторожно, затем энергичнее, резче. С каждым новым кругом я все больше нервничаю: Хлоя не проявляет ни малейшего признака сонливости, а я больше не в силах выносить ее крики. И тогда я хватаю телефонную трубку и нажимаю кнопку быстрого набора скорой педиатрической помощи. Я вздрагиваю от неожиданности, когда после нескольких гудков мне отвечает голос Джейка, записанный на автоответчик. Загипнотизированная этим голосом, я сконфуженно слушаю, пока до меня не доходит, что я случайно нажала на единицу (сотовый Джейка) вместо четверки (доктор Траутман). Я кладу трубку, но прежде, сама не своя от гнева и тревоги, успеваю издать отчаянный, истеричный вопль.

Хлоя наконец затихает, но ее тельце какое-то обмякшее, в глазах появляется стеклянный блеск. Я снова измеряю ей температуру, на этот раз почти не потревожив. Несмотря на лекарство, температура поднялась еще выше. Сорок два. Я смотрю на часы: четверть второго. Я быстро натягиваю спортивные брюки, носки, кроссовки, хватаю детское одеяльце и заворачиваю в него Хлою.

В вестибюле Эрл, наш ночной портье, мирно потягивает кофе из бумажного стаканчика, когда я с Хлоей на руках шумно вываливаюсь из лифта. Эрл мгновенно все понимает. Он выскакивает на улицу, останавливает такси, помогает мне забраться в машину и, просунув голову в кабину, что-то кричит шоферу по-испански. Когда мы подлетаем к больнице, у Хлои начинаются судороги, вызванные, как мне объясняют потом, высокой температурой.

Если жар вовремя сбить, то судороги прекращаются, со знанием дела сообщает мне молоденький интерн, хотя его знания явно почерпнуты не из личного опыта. Врачи делают Хлое укол и ставят капельницу, чтобы избежать обезвоживания. На фоне крошечной руки ребенка игла капельницы кажется чудовищно огромной. К четырем часам утра температура падает до сорока градусов; к шести часам она уже тридцать девять — кризис миновал. В половине восьмого мы с Хлоей возвращаемся домой. Диагноз: вирусная инфекция, источник не установлен. Мне следует испытывать облегчение, но не тут-то было. Я укладываю ребенка обратно в постель и меряю комнату шагами, на ходу подбирая разбросанные вещи; постепенно мне начинает казаться, что скоро я протопчу в полу дырку, провалюсь в квартиру Хоуп, а оттуда на первый этаж. Я всерьез подумываю, не позвонить ли Хоуп, у которой нет своих детей и которая, конечно, не сможет понять моих страхов, зато сможет приготовить мне чашку кофе. Я представляю себе выражение ее лица, когда я начинаю причитать, как боюсь за Хлою, как вбила себе в голову, что у нее поврежден мозг и она никогда не сможет говорить или навсегда останется глухой. Разве Хелен Келлер не лишилась зрения, слуха и речи после того, как полуторагодовалым младенцем подхватила вирус?

Я шумно вздыхаю. Я измотана до предела, физически и психически, и все же под тонкой кожицей усталости и тревог скрывается еще одно сильное чувство, которое я до сих пор не сознавала до конца. Я в гневе. Даже в бешенстве, и все потому, что Джейка не было рядом, когда мы с Хлоей нуждались в помощи. А как насчет сообщения, которое я оставила ему среди ночи? Конечно же он понял, что некто, стенающий в трубку, словно раненый зверь, это я. Почему же он мне не перезвонил? Еще одно доказательство его чудовищного бессердечия.

Как было бы хорошо — просто ненавидеть, только я не умею, во всяком случае не знаю, чем подпитывать ненависть. Бывает, сделаю над собой героическое усилие, вот как сейчас или на занятии с Мэри Энн, а потом вдруг вспомню что-нибудь, какую-нибудь ерунду, и сразу пропадает желание отделать Джейка так, чтобы запомнил меня на всю оставшуюся жизнь, — скажем, кастрировать или оторвать руку-ногу. Например, сейчас, когда я представляю себе, как звоню ему и кричу в трубку, что его дочь чуть не умерла прямо в салоне грязного манхэттенского такси, я почему-то думаю лишь о том, как он подрагивает от холода, выдернутый из теплой постели. Когда он так дрожит, то становится по-мальчишески трогательным. Трудно ненавидеть человека, которого знаешь вдоль и поперек, до потаенных особенностей его нервной системы. Если бы я могла ненавидеть его хотя бы вполовину так сильно, как любила, он бы у меня и пикнуть не посмел.

Что сделал Джейк со своими чувствами, как решился меня разлюбить? Как получилось, что те черты моей личности, которые он знал, ценил, ну, по крайней мере, терпел, превратились для него в источник постоянного раздражения? И как же я этого не заметила?

Однако, как бы Джейк ни относился ко мне, Хлоя ведь и его дочь, и он должен знать, что сегодня ночью за ней приходила смерть. Разве нет? И поскольку мой материнский долг — сообщить отцу, что случилось с его ребенком, я снимаю телефонную трубку.

Разумеется, трубку берет она, разумеется, я ее разбудила. В конце концов, сейчас всего без четверти восемь. Для них — раннее утро. В последнее время они почти каждый день работают до самого закрытия ресторана и домой приезжают в третьем часу ночи. Сонный голос Николь звучит хрипловато и сексуально. Я морщусь и крепко зажмуриваю глаза, чтобы изгнать видение — как они вместе лежат в постели. Напрасные усилия.

— Мне нужно поговорить с Джейком, — не открывая зажмуренных глаз, говорю я. Хорошо. Пока все хорошо.

Я чувствую, как она колеблется. Наверное, сейчас положит трубку. Мы с ней не виделись и не разговаривали с той самой ночи, и я подозреваю, что она затаила на меня обиду, хотя, по-моему, не имеет на это никакого права. Сейчас она положит трубку и на вопрос сонного Джейка ответит, что кто-то ошибся номером, а потом спокойно отключит телефон, окончательно отрезав Джейка от меня и Хлои. Однако ничего такого она не делает. Подавив зевоту, Николь говорит:

— Его нет, Мира.

Разумеется, это ложь.

— Мне нужно поговорить с Джейком. Ты не дашь ему трубку?

Заметим: я не сказала «пожалуйста».

Она снова колеблется.

— Его нет.

Я замираю. Как это нет? В семь сорок пять утра? Что это значит? Он что, не живет там? Он ушел от нее?

Перед глазами немедленно встает картина: мы с Джейком воссоединяемся у постели больной Хлои, но тут я понимаю, что Николь продолжает говорить.

— …ушел несколько минут назад. У него встреча с Эдди.

Эдди — наш поставщик рыбы, который время от времени просит кого-нибудь из нас прийти к нему прямо на пирс, хотя обычно он не назначает встречи в такую рань.

— Потом он поедет в ресторан, чтобы немного поработать с бумагами. Возможно, задержится до ланча и ты его застанешь.

Ее голос звучит спокойно и равнодушно. Так она могла бы говорить с кем угодно. И это для меня страшнее всего. Очевидно, я больше не представляю для нее угрозу. Любовь Джейка дает ей ощущение полной безопасности: ей больше не нужно меня бояться.

Я молчу. Теперь моя очередь говорить, но в данный момент та область мозга, что отвечает за речь, полностью отключается.

— Мира!

В ее голосе слышится напряжение, от сонливости не осталось и следа. Я не отвечаю и кладу трубку.