Дженнифер Иган - Цитадель

В машине на обратном пути Дэнни никак не мог согреться. Он натягивал на себя плед, затаскивал собаку к себе на колени, но зубы стучали так, что его сестра всю дорогу недовольно фыркала, а мама сказала: Ты, кажется, заболеваешь, милый. Ничего, дома я приготовлю тебе горячую ванну.

Дэнни несколько раз тайком приходил к заколоченному входу в пещеру и вслушивался. Сквозь шорох сухой травы ему чудился слабый молящий голос Хоуи, доносившийся из-под земли: Не надо!.. Пожалуйста!.. Спаси меня!.. Значит, сегодня, думал тогда Дэнни. Да, сегодня! Ему делалось удивительно легко и хорошо при мысли о том, что сегодня он наконец-то произнесет слова, застрявшие внутри: Хоуи в пещере; мы с Рафом бросили его в пещере. От головокружительной легкости он едва не терял сознание, и одновременно все кругом как будто смещалось, небо и земля менялись местами, и перед ним открывалась иная жизнь, иное будущее, легкое, чистое и — теперь он это понимал — потерянное для него навсегда.

Но было уже слишком поздно. Теперь уже точно поздно. Хоуи нашли в пещере через три дня, в полубессознательном состоянии. Каждый вечер Дэнни ждал, что вот сейчас раздастся стук в дверь и войдет отец, и лихорадочно твердил про себя слова оправдания: Это все Раф, я же еще маленький. Слова сцеплялись и ездили по кругу, как склеенная кольцом магнитофонная лента: это Раф я же еще маленький… это Раф я же еще маленький… Лента продолжала крутиться, даже когда он делал уроки, или смотрел телевизор, или сидел в сортире (это Раф я же еще маленький), и казалось, что теперь все в его жизни служит одной-единственной цели — доказать, что он все тот же Дэнни Кинг, что и раньше. Вот, смотрите, я забил гол! Смотрите, сколько у меня друзей! Но все же он был не совсем тот же, потому что теперь какая-то часть его всегда оставалась снаружи, словно наблюдая со стороны: верят ли? Верили.

А потом, когда прошло много месяцев, а обман так и не вскрылся, он и сам начал верить. Простые нормальные вещи, происходившие, как и раньше, в его жизни, наслаивались друг на друга, образуя защитную корку над тем днем. Корка росла, становилась все толще, и в конце концов Дэнни почти перестал думать о том, что под ней скрывается.

Когда Хоуи стало лучше, когда он смог находиться в комнате один, без матери, когда научился снова спать с выключенным светом, он переменился. После психотравмы из его жизни ушла безмятежность. Зато появились наркотики. Однажды он купил пистолет и попытался ограбить круглосуточный магазинчик при заправке — и его забрали в исправительную школу.

Через три года погиб Раф (разбился в своем пикапе по дороге в Мичиган, вместе с двумя одноклассницами), и семейные пикники прекратились. А когда начались снова, Дэнни уже не жил с родителями.

Так выглядело воспоминание номер два.

Но возвращаемся к Дэнни, который, вытянув одну руку над головой, а в другой держа включенный телефон, шел по подвалу, или темнице, или бывшему канализационному отстойнику замка, принадлежавшего Хоуи. Он прилетел на другой конец света к своему кузену главным образом из практических соображений: надо было как-то зарабатывать на жизнь, и надо было исчезнуть из Нью-Йорка. Но не только. Не последнюю роль играло любопытство. Дело в том, что все эти годы хорошо отлаженная вещательная машина под названием «семья» регулярно доставляла ему обрывки новостей о Хоуи:

1. биржа, брокерство;

2. Чикаго;

3. несметные деньги:

4. женитьба, дети;

5. в тридцать четыре — отход от дел.

Каждый раз, когда очередная такая весть долетала до Дэнни, он думал: вот и славно. Значит, у него все сложилось. Вот и прекрасно! И тут же накатывала волна огромного облегчения, а следом за ней — другая, тоже огромная; и тогда, где бы он ни находился, он застывал на месте и долго смотрел в одну точку. Что-то не сложилось у него, Дэнни. Что-то не случилось из того, что должно было случиться. Или случилось не то и не так. Или случилось слишком много мелких событий вместо одного большого — или, наоборот, недостаточно мелких, чтобы хватило на одно большое.

Короче, Дэнни не знал, зачем он прилетел сюда, в замок Хоуи, с другого конца света. А зачем я записался на эти уроки словесности? Сначала я думал: чтобы избавиться от Дэвиса, с которым мы сидим в одной камере. Но в последнее время мне начинает казаться, что была и другая причина.

Я? Откуда взялся еще какой-то «я»? Наверняка кто-то уже собрался об этом спросить. Отвечаю. «Я» — это тот, кто говорит, рассказчик. У всякой истории есть свой рассказчик, просто мы не всегда задумываемся, кто он и что им движет. Так говорит Холли, моя учительница.

Сперва мне было плевать на нее и на ее занятия. Ко второму уроку я сочинил рассказ про то, как парень трахает свою учительницу словесности в подсобке. В самый интересный момент дверь распахивается, все метлы, швабры и ведра с грохотом вываливаются в классную комнату, яркий свет падает на голые задницы, и парочку с позором выволакивают из темноты. Пока я читал, все гоготали, но когда мой рассказ закончился, стало тихо.

Так, говорит Холли. У кого какие замечания?

Замечаний нет.

Ну что же вы, смелее. Наше дело — помочь Рею довести его работу до совершенства. Что-то мне подсказывает, что это еще не совершенство. Что он может еще лучше.

Снова тихо.

Тогда говорю я: Это была просто шутка.

Что-то никто не смеется, говорит она.

Я: Сейчас — нет. Но смеялись же, пока я читал.

Значит, шутка. А вы, стало быть, шут?

Какого рожна? — думаю я. Она смотрит прямо на меня, а я не могу заставить себя взглянуть ей в лицо.

Так что, господа, Рей у нас шут? Ну, шут так шут. Все согласны, возражений нет. Ведь нет?

Они начинают бормотать: Как она его… Ну а ты, Рей? Что скажешь? Они ждут, когда я психану, потому что не могу же я не психануть. И я психую, хоть и молча, но дело не в этом.

Вон дверь, говорит она и указывает на дверь. В нее можно выйти, что ж вы не выходите? А, Рей?

Я не трогаюсь с места. Выйти можно, конечно. Но тогда придется торчать в коридоре и ждать, пока кончится урок.

А есть еще ворота — вон там. Она указывает в окно. Ворота вечером ярко освещены, поверху увиты колючкой. Сбоку снайпер на вышке.

И у вашей камеры тоже есть дверь, говорит она. И у секции. И у душевой. И есть еще дверь столовой, и дверь комнаты свиданий. Скажите, господа, часто вы открываете эти двери — не кто-то другой, а вы сами? Вот о чем я хотела вас спросить.

Что в тюрьме ей раньше работать не приходилось, я понял сразу, в первую же минуту, как только ее увидел. Не по каким-то внешним признакам — тут как раз все ясно: уже не девочка, и жизнь не всегда гладила ее по головке. Но у тюремных учителей внутри и снаружи давно все задубело. А у нее нет. Вот и сейчас — объясняет нам про двери, а сама страшно волнуется, и каждое слово будто обдумано заранее по сто раз. Но главное, она права. Оказавшись в последний раз на воле, я как дурак стоял перед очередной дверью и ждал, пока кто-нибудь ее для меня откроет. Просто не мог вспомнить, как это делается.

Я здесь для того, говорит она, чтобы показать вам дверь, которую каждый из вас сможет открыть сам, — и стучит себя пальцем по лбу. И дверь эта ведет туда, куда вы хотите попасть. Вот зачем я здесь. А если вам это не интересно, то будьте добры, избавьте нас от своего присутствия. Потому что нам оплачивают обучение только десяти человек. И у нас всего одно занятие в неделю, так что я не собираюсь тратить его на идиотские препирательства.

Она подходит к моему столу и смотрит прямо на меня. Я поднимаю глаза и смотрю на нее. Я хочу сказать: слыхал я всякие призывные речи на своем веку, но дверь в черепную коробку — это неслабо. До такого еще надо додуматься. Но я молчу, потому что, пока она говорила, что-то больно дернулось у меня в груди.

Можете подождать в коридоре, предлагает она. Минут через десять мы закончим.

Пожалуй, я останусь.

Мы продолжаем смотреть друг на друга.

Хорошо, говорит она.

Так что когда Дэнни наконец разглядел в своем подвале полоску света и понял, что свет этот выбивается из-под двери, и когда сердце дернулось у него в груди и он шагнул вперед, толкнул дверь и оказался на винтовой лестнице, посреди освещенного лестничного колодца, — я понимаю, как он себя чувствовал. Не потому, что я это он, а он это я, это как раз чушь собачья, так не бывает. Я понимаю его потому, что пока Холли говорила мне про дверь и стучала себя по лбу, со мной что-то произошло. Никакой двери вроде бы не было, точнее, она была ненастоящая. Просто фигура речи, слово, звук: дверь. Но все же я открыл ее и вышел.

Между этим новым Хоуи и тем, которого Дэнни помнил с детства, может, и угадывалось какое-то сходство, но уж очень отдаленное. Во-первых, этот был блондин. А часто ли бывает, чтобы человек из шатена превратился в блондина? Вот наоборот — сколько угодно: половина девушек, с которыми Дэнни в разное время спал, уверяли его, что раньше волосы у них были гораздо светлее (Ты не представляешь, какая я в детстве была светленькая!), и из-за этого теперь они тратили по ползарплаты на мелирование, пытаясь восстановить свой изначальный колер. Но чтобы темные волосы с годами посветлели — о таком Дэнни слышать не приходилось. Конечно, Хоуи мог их чем-нибудь обесцветить, но на обесцвеченные они не похожи, да и этот новый Хоуи (точнее, уже не Хоуи, а Ховард — это было первое, о чем он сообщил своему кузену, еще до того как заключил его в медвежьи объятия) меньше всего похож на тех парней, что обесцвечивают волосы.