Константин Кропоткин - …и просто богиня

— И это все? — я не люблю недосказанностей. Я хочу знать, зачем мне рассказывают историю, иначе какой мне от нее толк?

— Ну, влюбилась, — немного раздраженно бросил он. — Бросила бедного и вышла замуж за богатого. Или взяла богатого и зажила втроем. Или убила богатого ради бедного. Или бросила богатого. Не это главное. Главное, что красивая голая баба лежит на балконе. У нее пиздострадания. Все как надо.

— Болтовня, — я был разочарован, но запомнил и записал.

Слово в слово.

Потом я, может быть, роман про Риту напишу. Или повесть. Все будет хорошо. Будет красиво.

У Лены свидание. Завтра.

Подруга позвала в ресторан. У подруги жених, а у жениха — приятель. Подруга шепнула Лене — та затрепетала, как умела. Лицо, обычно похожее на перевернутую бледную каплю, разукрасилось неровными пятнами — красный островок появился даже в самой острой части капли, на подбородке.

Лена волнуется. Говорит скупо и даже резко. Рот собран в крохотную точку.

Лена вяжет. Что-то большое, ярко-зеленое лежит у нее на коленях. Рабочий день в самом разгаре, но Лене не до работы, сидит она в своем углу, образованном из двух столов; склонилась над спицами так сильно, что грудь ее, слишком большая для маленького тонкого тела, практически лежит на коленях.

А колени полотном закрыты. Оно, вроде бы, недвижимо, но это если смотреть на него, не отрываясь; а если, эдак, раз в час, то видно, что растет понемногу: пальцы замысловато передвигают меж длинными спицами толстую нить, которая складывается из двух, а те тянутся из недр ярко-голубой сумки, похожей на разбухший кошель.

Лена сидит, вяжет. Рабочий день в самом разгаре, но ей никто не мешает — я не знаю, почему. Сейчас, когда я вспоминаю эту сцену, то воображаю себе священнодействие. У Лены свидание, она вяжет себе платье, в котором должна войти в новую жизнь.

— А ты жениха-то хоть видела? — подтруниваю я, к священнодействиям равнодушный.

— Да, — отвечает она, но я отчего-то знаю, что врет.

Не видела. Подруга — большая белая моль, уверенная в своей красоте — сказала Лене, что та должна идти. «Моль» любит беспроигрышные варианты. Она всюду таскает за собой Лену, потому что считает ее неконкурентоспособной.

Хотя я бы из них двоих выбрал Лену. Грудь у нее, конечно, непомерно большая, зато у нее изящная, длинная шея, какие называют лебедиными. Она вяжет платье, в котором завтра пойдет в ресторан, а сейчас на ней что-то открытое, виден красивый переход от шеи к плечу, величавый и одновременно трогательный; а на шее, ближе к затылку, растут мелкие темные волоски. У Лены бальная шея, чтобы там про нее ни говорила бледная моль.

Лена склонилась над вязанием. Труд даже не сосредоточенный, а яростный. Мне нравится Лена. У нее и руки красивые — такие руки бывают у женщин на портретах эпохи Возрождения. Но чтобы найти жениха самой, без участия «моли», одних только рук и трогательной длинной шеи, наверное, недостаточно.

— Успеешь? — спрашиваю я.

Только головой слегка качнула.

Лена вяжет платье, это ее первый опыт. Прежде она вязала кофты — и просторные балахоны, и майки с вырезом, и пиджаки.

Вязание Лены любят хвалить. В особенности моль, которая работает тут же, на этаже, в двух шагах от нашей конторы, в небольшом турбюро. Я слышал, как она восторгалась серым френчем Лены — с букетиком розовых цветочков возле горла-стоечки.

Я бы на месте Лены вязать не стал: проще и верней было бы купить готовую вещь, а время провести с большей пользой — ну, что ж хорошего, сидеть крючком день-деньской?

— А кто он? — спрашиваю я.

— Военный-офицер.

— Майор? — называю наугад.

— Нет еще, но его скоро должны повысить в должности.

Надо же, «моль» уже обо всем поинтересовалась.

— Сколько ему лет?

— Под тридцать.

«А почему еще не женат?» — этот вопрос просится с языка, но я его проглатываю. Мало ли почему бывают неженаты будущие майоры?

— Курит?

— Да. Курит. Зато почти не пьет.

Я хочу спросить, красив ли он, но это лишнее. Если Лена идет в ресторан с «молью», то ясно же, кому предназначаются красавцы.

Итак, некрасивый будущий майор.

— Квартира своя, — добавляет она, не поднимая головы.

— Наверняка, казенная.

— Им сертификаты дают, — говорит она.

Я не уточняю — мне пора уже работать, я-то на свидание не иду.

На следующий день та же картина: Лена крючком, длинные спицы, полотно зеленое на коленях.

— Не готово еще?

— Два раза распускала, не спала всю ночь.

— Брось.

— А в чем идти?

— Что ж, у тебя платьев нет?

— Такого, как надо, нет.

А я не знаю, какие требуются платья на свиданиях с будущими майорами.

— Так вот почему зеленое. Чтобы в тон, — подсмеиваюсь я.

— Мне зеленое идет, — говорит, а пальцами совершает все ту же сложную гимнастику.

— Значит, и майоры тебе пойдут, — подбадриваю я прежде, чем заняться своими делами.

Вязала весь день. Успела. Домой убежала раньше времени.

А скоро замуж вышла. Муж может стать генералом. Лена говорит, что у него есть шансы.

Не знаю, правда, помогло ли платье. Страшное оно было, как смертный грех.

А можно было б, наверное, и взволноваться. Глаза у Дини круглые, бархатно-влажные, как у верблюда. Удлиненный лицевой овал и голова, всегда запрокинутая.

Диня всегда смотрит снизу вверх. Возможно, дело в росте, который невысок, и каблуками никогда не удлинен. А может, в тяжелых волосах, которые тянут голову к земле.

У нее крупные кудри — темно-коричневые со светлыми перекисными стручками по концам. Высажены кудри на крупную голову, а голова сидит на короткой шее и кажется, что не волосы у нее, а двуцветный темный капюшон; и странно немного, что капюшон соединен не с просторным монашеским балахоном такого же темно-коричневого цвета, а с дырчатой вязаной кофточкой — то желтой, то цвета ржавчины. Диня любит осенние цвета, придуманные, вроде, не для украшения, а для напоминания о быстротечности: цвет прощается со светом, и не потому ли так жалобно блестят эти круглые глаза?

А голос у Дини тонкий. Из тех высоких ровных голосов, которые на воле будто и не живут, они моментально забираются тебе в черепок и бродят там, как у себя дома, топочут из одного полушария другое, заставляя морщиться. «Динь-динь». «Динь-динь».

Наверное, это сопрано, но считать его хочется сиротским фальцетом: Диня закидывает голову, Диня жалобно смотрит, Диня звенит — добираясь до самой глубины полушарий. Диня напоминает о долге, об обязанностях, о человеческом в человеке, даже если при этом говорит, что из форточки дует, ходила в домоуправление, папа болеет, да, болеет папа.

У Дини все время кто-то болеет. Когда я видел ее в последний раз, то у нее машина заболела. Что-то там с маслом — я уже не помню. Осталось в памяти только то, что машина недужит, дышит на ладан, нужен ей ремонт, или уже вообще на покой, а кто же денег даст на новую, начальник не любит, никто не любит, а скоро лето, пора ехать куда-то с ребенком; труды-печали-заботы одним нескончаемым потоком, тянутся, длятся и реют, и под ногами, и над головой; и ты, сквозь них — одна, одинокая, желтая — как сквозь густой плотный туман.

«Диня» — я ее первый стал так называть, а за мной так же стали называть ее и другие на работе, в моей тогдашней конторе, небольшой, частной и немного творческой. Особенно ее полюбили так называть женщины. «Ах, Диня!» — и лицо складывали, как бывает при зубной боли.

Ее работа тоже была немного творческой: деловые письма требовали определенной ловкости, она старалась, как умела. «И как говорил Гетте „архитектура — это онемевшая музыка“», — втюхала она однажды. «Гет-те» — так и написала, с двумя «т», а потом еще обижалась долго. Неярко, ржаво эдак: ну, разве ж можно не видеть усилий моих, стараний…

Она занималась не своим делом, что было видно невооруженным глазом. Студентка-практикантка обставила Диню одним махом: за пару часов сделала все, на что Дине требовалась неделя. Сделала, да ушла в курилку ржать. «Динь-динь», — звенела вслед нахалке Диня, тонко эдак, весенней сосулистой капелью.

Была и другая коллега, уже не студентка, но той нужны были деньги здесь и сейчас, а не завтра. Она ходила к шефу, стучала кулаком по столу, и скоро вылетела, и даже с треском. Контора была неспокойная, люди менялись часто, и я тоже ушел, а позднее заглядывал на чай только — девочки угощали халвой и приторным вином со смешным названием «Молоко любимой женщины».

Люди менялись, а Диня была — где была. «Я же не зверь!» — примерно так говорил ее начальник, который и мне был начальником, но, к счастью, недолго, потому что он из тех руководителей, которые требуют не столько работы, сколько поклонения — а для поклонов годен не всякий хребет.