Владимир Кунин - На основании статьи…

…после восьмилетней армии, полупрофессионального спорта (профессионального у нас тогда якобы не было); после неудачной студенческой женитьбы и тихого бескровного развода, ибо делить было абсолютно нечего; после нежных шеренг юных манекенщиц, стюардесс, официанток и продавщиц универсальных магазинов Кирилл Теплов — член Союза журналистов СССР, которому тогда уже завалило за тридцать, — числился штатным, специальным корреспондентом при Ленинградском корреспондентском пункте одной из самых могучих советских газет, издающихся, конечно же, в Москве.

И уж кто-кто, а Теплов больше, чем кто-либо, был в курсе того уголовного дела, по которому «проходил» и молоденький Рифкат Шаяхметович Алимханов, по кличке «Рафик-мотоциклист».

Кликуху эту Рафик заработал честно: за тяжкий труд и подлинный талант.

Сразу же после демобилизации он стал собирать на свалках и скупать на барахолках искалеченные и ворованные мотоциклы любых марок. Восстанавливал их, доводил до полной и превосходной кондиции и продавал кому надо с большим припеком. Механиком он был феерическим! В основном его мотоциклы уходили в Прибалтику. В Ригу, Таллин, Вильнюс. Там в мотоциклах Рафика толк понимали…

Сам он разъезжал по Ленинграду на могучем, собранном собственными руками «Харлее-Девидсоне». Четыре горизонтально расположенных цилиндра «Харлея» вызывали завистливое и обильное слюнотечение у всех ленинградских стиляг и пижонов, хотя бы чуточку кумекавших в подобных средствах передвижения…

Но однажды Рафик Алимханов неожиданно забросил свое достаточно прибыльное мотоциклетное дело и занялся совсем-совсем другим…

А кличка — Рафик-мотоциклист за ним так и осталась.

Тогда только за одно невинное прикосновение к такому понятию, как «валюта», можно было схлопотать по восемьдесят восьмой статье от трех до пятнадцати с конфискацией всего нажитого и спертого имущества. А уж если в деле будет фигурировать золотишко, камушки или того хуже — платина мимо империи попытается проскочить, — вообще не отмоешься!

В искусственный период наивной хрущевской «оттепели», впопыхах сочиненной Эренбургом, трех хмырей — известных московских валютных фарцманов — по запарке даже показательно расстреляли.

Вопреки всем статьям Уголовною кодекса РСФСР, утвержденного третьей сессией Верховного Совета 27 октября 1960 года.

Со Старой площади позвонили куда следует и тихо так, человечно, ну, просто по-ленински, сказали: «Надо. Чтоб другим неповадно было».

Суд, естественно, взял под козырек, щелкнул каблучками, послал в жопу всю третью сессию своего Верховного Совета вместе с его Уголовным кодексом и…

…шлепнул валютчиков. В смысле — расстрелял.

Чтобы те по лагерным баракам да лесоповалам не мучились.

Потому что советский суд — самый гуманный суд в мире.

— Слушай, старик! Был звонок из Москвы. Вчера нашего главного вызывали в ЦеКа и отшлепали по первое число. Тут, понимаешь, вовсю катит вторая волна, аналогичная той, фарцовочно-расстрельной. Тема, можно сказать, особой государственной важности, а мы, дескать, ухом не ведем и молчим, словно дерьма в рот набрали. Короче, матерьял должен быть — зашибись! Я с утра звонил прокурору города, стелил для тебя соломку, — сказал тогда Теплову заведующий корреспондентским пунктом.

В одиннадцать часов утра от него уже вкусно пахло коньяком. Это был большой, толстый, ироничный и талантливый царедворец. Несколько лет он просидел во Франции собственным корреспондентом, превосходно владел французским и английским и недавно вернулся в Союз.

Вернулся достаточно плотно «упакованным». Чтобы не очень страдать от разницы между вполне обеспеченным Парижем и полупустым Ленинградом. Хотя бы первые три-четыре года. Стиранию международных экономических граней для персон, особо приближенных к власти, еще очень способствовало прикрепление заведующего корреспондентским пунктом такой газеты к специальному закрытому промтоварному отделу ДЛТ — «Дома Ленинградской торговли». А также к «Свердловке» — обкомовской поликлинике и больнице, к таинственному партийному буфету в Смольном с четким иерархическим пайковым распределением. Ну и, естественно, самые доверительные отношения со специалистами по идеологии из Комитета государственной безопасности. Это уже в обязательном порядке. Не говоря даже о сертификатно-чековом магазине «Березка»…

— А конкретнее? — попытался уточнить тогда Теплов.

— Паспорт и удостоверение Союза журналистов с собой?

— Да.

— Вот и вали в городскую прокуратуру. Там тебе все расскажут. Фарцовня, валюта… Золотишко, платина через границу туда-сюда шмыгают. Росювелирторг ручонки заламывает, слезами обливается. Перекупщики у них — кость в горле… Москва дала добро на «подвал» в шестьсот строк. Я набросал официальное письмецо на нашем бланке в прокуратуру. Держи! Ты в нем, естественно, представлен в лучшем виде. Все чин-чинарем. Тебя там ждут с букетом настурций и оркестром Эдди Рознера.

— Сроки? — спросил тогда Кирилл Теплов.

— Как всегда: чем быстрее, тем лучше.

Когда Теплов уже был в дверях корпункта, толстяк окликнул его:

— Этимологию слова «фарцовка» знаешь?

— Понятия не имею. Что-то блатное, наверное.

— Неуч. Так уж и быть. Где наше не пропадало! Отрываю от сердца и продаю за обеденный перекус и сто пятьдесят армянского в Восточном буфете «Европейской». Вход, как тебе известно, с улицы Ракова.

— Известно, известно. Давай свою этимологию.

— «Фарцовка» — безжалостно русифицированное и бесчеловечно искаженное английское выражение «For sale» — «На продажу». Можешь взять себе эпиграфом…

«Господи, милостивый… Это же Рафик-мотоциклист!.. Это же Рифкат Алимханов… Боже мой, только бы выжить!..»

— Это ты, Рафик?..

Старик Теплов напряженно всматривался в синего от татуировок старика Когана, пытаясь узнать в нем молоденького Рафика-мотоциклиста из шестьдесят второго года прошлого века.

— Алимханов, это ты?

— Я, Кирюша, я… — ответил ему старый Рифкат и тихо заплакал.

У него затряслись острые исхудалые плечи, на дряблой, иссеченной морщинами шее ожила и задвигалась синяя петля из тюремно-лагерного законодательства — «Не верь, не бойся, не проси!», задрожали пальцы рук с наколотыми неровными синими буквами — именами прошлых любимых…

Кирилл Петрович встал, обнял старого, плачущего, худенького, истатуированного с ног до головы Рифката Когана-Алимханова, прижал к себе и уже вслух повторил тихим шепотом:

— Только бы нам с тобой выжить…

В начале тридцатых, будучи свято уверенными в том, что «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!», а также верноподцаннически и совершенно искренне следуя указанию вождя мирового пролетариата — «Уничтожить духовенство к чертям собачьим!» и, как еще мудро и прозорливо добавил Ильич: «Чем больше, тем лучше!», специальные люди отстреляли чуть ли не всех служителей русской православной церкви.

В провинциях же, где с патронами, как и с хлебом, всегда было туговато, попов просто сбрасывали с колоколен на землю. С церковных куполов посшибали кресты. Торжественно и злобно жгли иконы. Серебряные оклады и чаши конфисковали в пользу простого трудового народа и сперли.

Часть молельных строений разрушили, остальные использовали как складские помещения, клубы и свинарники.

И только в Ленинграде в тридцать втором году, на углу Литейного проспекта и улицы Чайковского, с Сергиевским собором, построенным архитектором Леонидом Бенуа, ректором Императорской Академии художеств, обошлись достаточно бережно и культурно.

Наполовину его разобрали, а то, что не смогли демонтировать, — аккуратненько взорвали. А на его месте чуть ли не на целый квартал выстроили очень «Большой дом». Заселили его нашей рабоче-крестьянской милицией, ну, и…

…сами понимаете кем еще.

Для особо наивных и недогадливых — служивыми потомками верных бойцов Чрезвычайных Комиссий прошлых лет.

После устрашающего «ВэЧеКа» у этой комиссии было много самых различных названий, одинаково и неизменно приводящих советских граждан в состояние обморочного перепуга.

Зачастую — с последующим летальным исходом.

А чтобы сор из избы не выносить, там же — в середине «Большого дома» — организовали так называемую внутреннюю тюрьму. Что было очень удобно при работе с разными деклассированными элементами во время следственных упражнений.

Нужно, к примеру, допросить политического или уголовного сидельца в самый неожиданный для него момент — нет проблем! Ехать за ним никуда не надо. На дворе холод, слякоть, дождь со снегом, а ты сидишь себе в теплом кабинетике, поднимаешь трубочку специального прямого телефончика и говоришь: