Алеш Гучмазты - Матрона

"Посмотрю, подумаю", – ничего другого они не услышали.

Она проводила их со двора. У самой калитки молодой сват взял ее за руку и заговорил вдруг совсем другим тоном:

– Наверное, я слишком мало знаю вас, но отношусь, как к матери. Мне хочется помочь вам, облегчить вашу жизнь. Вы человек достойный, обдумайте все сами. Прошу, наведайтесь к нам, посмотрите, как мы живем. А уж потом решайте, никто вас неволить не будет.

Мужчины ушли.

Она хотела было вернуться в дом, но сердце толкнуло ее в другую сторону: уж очень интересно было узнать, о чем толкуют женщины, столпившиеся неподалеку и бросающие на нее косые взгляды. Подошла к ним. Спокойно так, горделиво. Они, конечно, всласть позлословили на ее счет, а теперь надеялись еще и поскандалить – кой у кого уже и глаза заблестели в предвкушении ссоры. И всем своим видом они старались показать: да, мы говорили о тебе все, что думаем, и если тебе очень хочется, можем повторить и сейчас, бессовестная. Но она была не так проста и хорошо их знала; когда подошла и женщины замолчали настороженно, она спросила с наигранной тревогой:

– Что-то случилось? Почему вы замолчали? – в голосе ее звучало беспокойство за них самих, их детей, мужей, их близких и дальних родственников.

Они не выдержали, ответили без особой охоты:

– Да ничего особенного. Стояли просто и разговаривали.

Она знала – сейчас их любопытство прорвется, начнутся осторожные расспросы о гостях и, опережая, сказала как бы между прочим:

– А у меня гости были, засиделась я с ними. Столько работы осталось не сделанной…

– А что это за молодой такой был у тебя? – поспешили они с bnopnqnl.

– Да так, односельчанин зятя Чатри.

Глаза их снова заблестели.

– А что ему было нужно?

Тут уж она разоткровенничалась от всей души:

– Черт бы их всех побрал! Даже в девичестве у меня не было столько женихов, как сейчас! И этот явился свататься.

– Такой молодой? – поразились они.

– Как вам не стыдно, – опустила она ресницы, – он же как сын мне. За своего отца меня сватает.

– Ну и как?

– Не знаю, что и сказать. Разве могу я оставить дом несчастного Джерджи закрытым?

Старшая из женщин всплеснула руками:

– Не будь глупой. Пока не поздно, устрой свою старость.

– Ты посмотри на нее, – усмехнулась вдова Егната, – она еще выбирает! Иди, пока берут!

Женщины заухмылялись почти в открытую. Они и завидовали ей и насмехались в то же время, втаптывали ее в грязь, стараясь возвыситься в собственных глазах: вот она, цена ее вольной жизни.

– Чтоб ты пропала! – сказала она жене Егната. – Я хоть еще нужна кому-то…

– Конечно, ты это умеешь, – без промедления ответили ей.

– Пусть тот, из-за кого я дошла до такой жизни, семь раз перевернется в гробу! – выдала она со всей страстью.

Проклятие это относилось к вдове Егната.

– Не трогай покойника! – вскипела та. – Сама продала сына, чтобы прокормиться, а теперь виноватого ищет!

– Чтоб ты сдохла!

– Сама сдохни. Аминь!

– Прошу вас, не грызитесь, – остановила их старшая из женщин и спросила: – Из какого он рода? Что за семья?

– Он, как и я, одинок, – ответила Матрона, едва сдерживаясь. – Сын у него – единственный. Живет с женой и детьми в Чреба.

– А как зовут твоего гостя? – с поганой усмешкой спросила вдова Егната.

Матрона растерялась – забыла его имя, никак не могла вспомнить. Но и признаться в этом не могла.

– Доме, – соскочило с кончика языка.

Так звали ее пропавшего сына.

Вдова Егната скривилась презрительно:

– Жена Чатри сказала, что он не родной сын, он приемыш.

Сердце ее встрепенулось:

– Приемыш?

– Да.

Вечерело. Мальчишки, гомоня, пригнали с пастбища сельское стадо, и улицы наполнились мычанием коров, блеянием коз и овец, топотом копыт и копытец. Соседские собаки злобно лаяли на чужих коров. Хозяйки громко ругали норовистую скотину. Солнце угасало, прячась за вершины гор, и женщины торопились завершить свои вечерние дела.

Матрона пустила свою телку во двор. Загнала овец. Коровы еще не было видно. Наверное, мальчишки-озорники опять отогнали ее куда-то в луга или в грушевую рощу – придется искать. В эту пору медведи подходят к самому селу.

Она накинула старый жакет и пошла за коровой. Едва дошла до околицы, как услышала доносившуюся сзади песню, петушиный мальчишеский голос:

– Матрона, Матрона,

Где ты шлялась, Матрона?

– Я мужа себе искала.

– Что ж ты вернулась без мужа?

Ты ведь в чужих домах

Мужчин на удочку ловишь!

– Окружила меня толпа,

Ох, досталось мне на этот раз -

Все лицо исцарапано.

– Ох, Матрона, Матрона,

Найди себе веревку,

Найди и удавись!

Пел, скорее всего, кто-то из тех, что пасли стадо. Не успел вернуться в село, как ему уже рассказали, что к ней приходили сваты. Когда же он успел сочинить свою песню? Не слишком складно, но успел. "Чтоб земля заткнула твой рот, – проворчала она, проклиная мальчишку. – Пусть рот твой вещает только о несчастьях и бедах твоей семьи". Да нет, давно, пожалуй, сложена эта песня. Еще в ту пору, когда заговорили о них с Цупылом. А виноват во всем был ее муж. Чтоб он не знал покоя на том свете! Цупыл ей нравился и до замужества. Однажды на сенокосе она подкралась и облила его водой. Он вскочил и погнался за ней. Не просто было догнать ее, но он сумел все-таки. Она попыталась вырваться, он не отпускал, и они повалились на копну. Цупыл был парень не промах – облапил ее, словно в шутку. Она не знала еще мужской руки и чуть сознание не потеряла от страха. Хорошо, он хоть опомнился, не то досталась бы она своему мужу порченой. Казалось, случай этот забылся, затерялся в ее памяти, когда она вышла замуж. Но оказалось – не навсегда, на время лишь.

Джерджи, бедняга, вернулся с войны – привезли его, как срубленное дерево. Не стоял на ногах, мог только лежать. Так и лежал целыми днями. Когда чувствовал себя получше, выползал с чьей-нибудь помощью на веранду. Иногда и сам, едва передвигая костыли, мог сделать несколько шагов. Глядя на него в такие минуты, она едва ли не криком кричала: как же ей жить с таким мужем? Она ведь совсем еще молодая, неужели ей суждено всю жизнь страдать, глядя на него, и терпеть? Терпела год, второй, третий, четвертый… Сколько же можно? Каждая клеточка ее тела, казалось, вопила о своей муке, от какой-то непонятной болезни под кожей набухали странные жилки, до чего ни дотронься – все зудит, все раздражено. Ей чудилось по ночам, что ее пытают щекоткой, и когда это начиналось, сначала было даже приятно, но потом – врагу не пожелаешь такого! – она начинала вертеться во сне, кричать и просыпалась вся в холодном поту. Иногда появлялось неведомое дотоле, пугающее ощущение: что-то теплое, вязкое вползало в ее суставы, распирало, вызывая ломоту, прорывалось, шло по всему телу и выходило в кончики пальцев. Не помня себя, она изо всех сил скребла стол, дверь, дерево, землю – все, что под руки попадалось, пытаясь унять кошмарный зуд, и в голове у нее мутилось, ноги подкашивались, и она не помнила потом – была ли в сознании или в обмороке. Она понимала причину своих мук, но…

А муж ее, бедолага, был жив только до пояса, а ниже – парализован, полутруп, получеловек.

В эти недобрые времена и заявился к ним Цупыл. Пришел, чтобы купить у Джерджи ненужное ему теперь седло.

Джерджи терпел свою муку, и нервы его не выдерживали ни малейшего шума. Поэтому она и накрыла стол для гостя не в комнате, а во дворе, на кухне. Цупыл, наверное, еще помнил тот случай на сенокосе и, когда встречался с ней взглядом, в глазах его загорались лукавые огоньки. И она, конечно, вспомнила…

На кухне не было стульев, и ей пришлось – с охотой, надо признать, – сесть рядом с ним на скамью.

– Ты тоже выпей! Давай, выпей чарочку! – стал упрашивать он.

Она отказалась.

– Ну где это видано – пить одному! – Цупыл, шутя вроде бы, обнял ее за плечи, притянул к себе и поднес рог с аракой к ее губам. От прикосновения мужской руки в глазах у нее потемнело, и это не укрылось от него. Недолго думая, он поцеловал ее в повлажневшие губы. Лишь несколько месяцев знала она мужскую ласку, а лишена ее была уже столько лет, и все эти годы копилась в ее теле нерастраченная страсть, буйная, ищущая выхода. Словно избавившись от жестких пут, тело ее рванулось к земной радости, удовлетворенный мир смеялся весело и оглушительно – природа! – и душа ее оплакивала супружескую верность, и все смешалось в пьянящем полете – горе и радость, – и обрушился на нее золотой дождь…

И в этот момент открылась дверь и появился Джерджи. Тот самый, что не вставал с постели и даже с костылями не мог доковылять до веранды. Теперь же у него словно крылья выросли – и с постели поднялся, и на веранду вышел, и с крыльца спустился, и через двор прошагал, и все это бесшумно, как привидение.

Единственным звуком был скрип кухонной двери, и Цупыл, надо отдать ему должное, среагировал мгновенно – вскочил и шмыгнул мимо Джерджи во двор. А на Матрону все еще лился золотой дождь, и она не сразу поняла, что случилось. В чувство ее привел яростный крик мужа. Подхватившись со скамьи, она выбежала во двор и увидела потрясающую картину: по улице, придерживая руками расстегнутые штаны, мчался Цупыл. За ним, быстро переставляя костыли и оглашая окрестности отчаянными воплями, гнался Джерджи. Все село от мала до велика высыпало из домов. Все смотрели, пораскрывав рты, но никто не мог понять – куда это бежит Цупыл, ухватившись за свои штаны? И с каких пор Джерджи стал таким резвым? Он ведь и с постели не мог подняться без посторонней помощи. Ни дать, ни взять – чудо! Что-то с неба, наверное, упало, и они бегут, чтобы подобрать это. Посомневавшись чуть, двое мужчин бросились вдогонку. За ними устремилось все село. Вот уже молодежь обогнала Джерджи, а самые прыткие оставили позади и Цупыла; одноногий Егнат, проклиная Создателя, скакал последним. За селом Цупыл свернул с дороги и, продравшись сквозь кусты, устремился вниз к реке. Тут Джерджи остановился и крепко выругался, помянув и мать его, и бабушку.