Ахмед Рушди - Сатанинские стихи

Его соседка; ее квартира находилась непосредственно под его собственный. Его соседка и друг; должен ли я говорить больше? Конечно, заточенные под скандал злонамеренные журналы города наводняли свои колонки инсинуациями и колкостями, но это не причина опускаться до их уровня. Зачем же бросать тень на ее репутацию теперь?

Какой она была? Разумеется, богатой, — но ведь иначе Эверест-Вилас не был бы ее жилищем в Курле,[111] а? Вышедшей замуж, дасэр, в тринадцать лет за влиятельного человека, поднявшегося на шарикоподшипниковом бизнесе. Независимой: ее ковровые и античные экспозиции процветали на лучших местах Колабы.[112] Она называла свои ковры климс и клинс,[113] и древние артефакты ее были антикварны. Да, а еще она была красива, красива в жесткой, лоснящейся манере редких жителей городских пентхаусов: ее кожа кости осанка — все свидетельствовало о ее длительном разрыве с истощенной, тяжелой, обнищавшей землей. Все были согласны: она обладала яркой индивидуальностью, пила как рыба из хрусталя Лалика,[114] бесстыдно вешала свою шляпку на Чола-Натрадж,[115] знала, чего хотела и как достичь этого максимально быстро. Муж был серой мышкой с деньгами и крепкими запястьями. Рекха Меркантиль прочитала прощальную записку Джибрила Фаришты в газетах, написала собственное письмо, собрала детей, вызвала лифт и поднялась ближе к небу (аж на один этаж), чтобы встретить избранную ею судьбу.

«Много лет назад, — прочли в ее письме, — я вышла замуж по трусости. Теперь, наконец, я совершу хоть что-то храброе». Уходя, она оставила на кровати статью с запиской Джибрила, обведенной красным кружком и жирно подчеркнутой — три резкие линии, одной из которых была в ярости разорвана страница. Так что, разумеется, продажные журналы разошлись по городу, и в них были ПРЫЖОК НЕСЧАСТНОЙ ЛЮБОВНИЦЫ и УБИТАЯ ГОРЕМ КРАСАВИЦА ПУСКАЕТСЯ В ПОСЛЕДНИЙ ПОЛЕТ. Но:

Быть может, в ней тоже сидел вирус перерождения, а Джибрил, не осознав ужасной силы метафоры, порекомендовал полет. Чтобы вам родиться вновь, прежде нужно…, она же была небесным созданием, она пила шампанское из Лалика, она жила на Эвересте, и один из ее приятелей-олимпийцев прилетел; и, если бы он мог, она тоже смогла бы стать крылатой и найти пристанище в грезах.

Она не сделала этого. Лала,[116] работающий привратником на территории Эверест-Вилас, предложил миру свои скупые показания: «Я ходил туда-сюда, только по территории, и вдруг услышал глухой стук, бабах. Я обернулся. Это было тело самой старшей из дочерей. Ее череп был совершенно расквашен. Я посмотрел наверх и увидел падение мальчика, а затем девочки помладше. Что и говорить, они упали почти на то место, где я стоял. Я поднес руку ко рту и подошел к ним. Младшая девочка тихо стонала. Чуть позже я взглянул вверх снова, и там была Бегум.[117] Ее сари плыло, как большой воздушный шар, а волосы ее были распущены. Я отвел глаза, потому что она падала и было бы непочтительно заглядывать под ее одежды».

Рекха и ее дети упали с Эвереста; никто не остался в живых. Злые языки обвиняли Джибрила. Давайте оставим их на мгновение.

О, не забудьте: он видел ее после того, как она умерла. Он видел ее несколько раз. Это было задолго до того, как люди поняли, насколько болен был этот великий человек. Джибрил, звезда. Джибрил, победивший Безымянную Болезнь. Джибрил, боящийся сна.

После того, как он исчез, его вездесущие портреты утратили свежесть. На гигантских, огненных, многоцветных рекламных щитах, с которых он взирал на народ, его ленивые веки начали лопаться и распадаться, свисая все ниже и ниже, пока его радужки не стали подобны двум лунам, разрезанным облаками или мягкими ножами его длинных ресниц. Наконец веки уменьшились, придавая диковатое выражение его выступающим крашеным глазам. За пределами бомбейских кинотеатров картонные мамонты джибриловых образов, как было замечено, распадались и пополняли список. Безвольно повиснув на каркасах, они теряли руки и увядали, сворачивая шеи. Его портреты на обложках киножурналов приобретали смертную бледность, становясь пустыми и ничтожными. Наконец, его изображения просто выцветали на отпечатанных страницах, и лоснящиеся обложки Celebrity, Society и Illustrated Weekly[118] попадали в киоски с пробелом, а их издатели расстреливали принтеры, проклиная чернила. Даже на серебряном экране, в темноте, высоко над головами поклонников его предположительно бессмертная физиономия начала разлагаться, пузыриться и выцветать; проекторы необъяснимым образом жевали пленку на выходе, прерывая показ, и жар проекторных ламп сжигал целлулоидную память: звезда вспыхнула сверхновой,[119] поглощенная пламенем, которое, казалось, рвалось наружу с его губ.

Это была смерть Бога. Или нечто вроде того; такая неординарная личность, на некоторое время приостановившая для своих поклонников приближение ночи кинематографа, просиявшая подобно некой божественной Сущности, не стояла ли она, по крайней мере, на полпути между человеческим и божественным? Больше, чем на полпути, поспорили бы многие, поскольку Джибрил потратил большую часть своей уникальной карьеры, совершенно искренне перевоплощаясь в бесчисленные божества субконтинента в популярном жанре, известном как «теологическое кино».[120] Это была часть волшебства его персоны — преуспеть в пересечении религиозных границ, не нанося оскорбления их нарушением. Синекожий, как Кришна,[121] он танцевал — флейта в руке — среди прелестных гопи[122] и их коров с налившимся выменем; с расставленными ладонями, безмятежный, он (как Гаутама[123]) медитировал над человеческими страданиями под чахлым студийным Древом Бодхи.[124] В тех редких случаях, когда он спускался с небес, он никогда не отходил от них слишком далеко, сыграв как Великого Могола,[125] так и известного своей хитростью министра в знаменитом Акбаре и Бирбале.[126] Более полутора десятков лет он представлял для сотен миллионов своих поклонников в той стране, где на тот день человеческое население численностью превосходило божественное менее чем в три раза,[127] самый приемлемый и немедленно распознаваемый лик Всевышнего. Для многих из его фэнов граница, отделяющая исполнителя от его роли, окончательно перестала существовать.

Фэны — да, но? Как же сам Джибрил?

Его лицо. В действительности, уменьшенное до натуральной величины, помещенное среди простых смертных, оно выглядело на удивление незвездным. Низко опущенные веки придавали ему истощенный вид. Было также что-то грубое в его носе, рот был слишком мясистым, чтобы казаться сильным, уши топорщились подобно молодому, шишковатому джекфруту.[128] Совершенно обыкновенное лицо, совершенно чувственный облик. На котором в последнее время можно было разглядеть швы, полученные в недавней, почти фатальной болезни. И все же, несмотря на грубость и истощенность, это лицо было неразрывно проникнуто святостью, совершенством, изяществом: материал Бога. О вкусах не спорят. В любом случае, Вы согласитесь, что для такого актера (может быть, для любого актера, и даже для Чамчи, но более всего для Фаришты) иметь в голове тараканов[129] насчет аватар,[130] как у многоликого Вишну,[131] не слишком удивительно. Возрождение: оно — тоже материал Бога.

Или, быть может… не всегда. Есть также светские перевоплощения. Джибрил Фаришта родился под именем Исмаил Наджмуддин в Пуне,[132] Британской Пуне на задворках империи, задолго до Пуны Раджниша[133] и прочих (Пуна, Вадодара,[134] Мумбаи;[135] — даже города могут менять имена в наши дни). Исмаил — в честь ребенка, которого собирался принести в жертву Ибрахим,[136] и Наджмуддин — звезда веры; он оставил свое настоящее имя, приняв ангельское.

Позднее, когда самолет Бостан оказался во власти угонщиков и пассажиры, опасаясь за будущее, мысленно возвращались в прошлое, Джибрил доверился Саладину Чамче, что выбор псевдонима был способом оказать почтение своей покойной матери, — моей маммиджи,[137] Салли-Вилли, моей единственной и неповторимой Маме — и только, потому как кто еще мог затеять эти ангельские делишки, она называла меня фариштой, своим личным ангелом: потому, наверное, что я был чертовски сладок, веришь ты или нет, я был хорош, как чертово золото.[138]

Пуна не смогла удержать его; в младенчестве он был передан на воспитание городу-сучке, и это стало его первой миграцией; его отец получил работу среди быстроногих вдохновителей будущего кресельного квартета — разносчиков ленчей, или бомбейских даббаваллас.[139] И Исмаил-фаришта, в свои тринадцать, последовал по стопам отца.