Ирина Велембовская - За каменной стеной

Но Алексей понял.

— Маня, — сказал он тихо, — Антонина моя была баба твердая, неласковая. А на вас я гляжу — вы на нее не похожие. Только бы, Маня, между нами согласие было! Только бы согласие! Все тогда для тебя сделаю. Скучно мне одному-то, честно скажу вам, Маня!.. А кого попало замуж брать я не хочу…

Но слова «любовь» Алексей так и не сказал, вместо него, видно, сказал «согласие».

Расстались они, еще в деревне огни не гасили. Когда Маня подошла к своему дому, из палисадника выскочила Валюшка… Услыхав, что Алексей зовет расписываться, подскочила от радости.

— Вот погуляем-то! И Володьке нос утрешь: еще пожалеет, что взял там какую-то… — И попросила: — Мань, дашь мне на свадьбу шарфик твой надеть розовенький?

Первый желтый лист и первый холод. Днем в Лугове пусто: все уходят в Воротово на молотьбу. К вечеру возвращаются домой на Мишиной трехтонке, запорошенной желтой половой.

— Не маленько этот год соломки наворочали. Егор Павлович сказал, излишку на топку отпускать будут.

— Шикарно больно на топку-то, и коровке скормишь. Червонная соломка-то, пушистая!

У тетки Агаши к Маниному приходу — белая лапша, запеченная картошка, соленые грузди, изрубленные с луком.

— Садись, Валек, закуси с нами, — предложила тетка Агаша. — Кисель еще сейчас внесу.

— Сказала матери? — улучив минутку, шепотом спросила Валюшка у Мани. — Э, да ты разве скажешь! Хочешь, я?

После ужина Маня ушла в огород, легла в межу за побуревшую картофельную ботву, а Валюшка дипломатично подступила к тетке Агаше.

— Ты что за докладчик? — оборвала ее тетка Агаша. — У нее у самой что, язык отнялся? Вот я ее сейчас из картошки рогачом выгоню! Невеста сопливая!

Потом все трое сидели на огородной меже и разговаривали горячо, но негромко, чтобы не слышали соседи.

— Не думается мне, чтобы по душе он тебе был, этот Алексей, — говорила тетка Агаша. — Ты Володьке досаду хочешь сделать. Гляди, девка, как бы самой себе досады не нажить. На какого нарвешься, а то и жизни не рада будешь. Я с твоим Алексеем хлеба-соли не ела, но, думается, в рот ему палец не клади… Народ-то помнит, как его в плохой год из колхоза словно ветром сдуло. Кому-кому, а уж ему-то и тогда жить можно было: не полный угол у него иждивенцев, и в ту пору в штиблетах, при галстучке ходил.

Валюшка поспешила Мане на помощь:

— Что ж, тетя Агаша, он парень культурный, интересный…

Тетка Агаша сердито махнула здоровой рукой:

— Понимаешь ты! Культурный, интересный! Что шляпу-то надвинет на белесые-то бельмы, так тем и культурный? Где у них, у таких-то вот, культура была, когда разбеглись, колхоз без единого механизатора оставили? Пока горькая нужда была, носились с ихним братом: механизатор в деревне — первый человек. Кому чего нельзя, а Алексей этот, бывало, колхозным тракторишком себе клин запашет — от света до света не обойдешь. А потом, как из колхоза-то смылся, катит, бывало, на своем велосипеде со спиртового, а бабы с тяпками тюкаются на поле. «Привет, — кричит, — тетеньки! С сорнячком воюете?»

— Ведь не он один, — уже слабо сопротивлялась Валюшка.

— А на других-то и вовсе наплевать: мне не за них дочь отдавать. Нам хором расписных не надо, был бы свой человек, в деревне не чужой. А этот как пень среди рощи торчит: сок тянет, а ни пользы никому, ни радости. Землю колхозную под себя подобрал, а подступись к нему с колхозной нуждой, ты думаешь, помогнет? Тут вот года три назад всем правлением просили, чтобы вышел хоть в воскресенье, в ремонте помог. Знаешь, чего сказал?.. «У меня, — говорит, — по воскресеньям три праздника: банница, блинница и жена-именинница». А и пошел бы, так слупил не маленько. — А сама подумала: «Девке ведь двадцать — не все же за руку водить да веником грозить…»

Вечером, ложась спать, сказала Мане сурово:

— Вот чего, красавица! Ты это дело еще обдумай: там ребенок. Не примешь его к сердцу, лучше не ходи. Досаду свою на чужом дите вымещать не следовает, дите не виноватое.

И тут услышала, как горько задышала Маня.

— Ну, чего еще? — дрогнувшись голосом, спросила тетка Агаша.

— Мам! — со слезой сказала Маня. — Как мне после такого обмана здесь жить? Вся деревня знает. А тут, говорят, скоро приедет… Я бы сейчас не только в Воротово, за сто верст отсюда подалась бы…

После свадьбы Алексей привез Маню к себе в Воротово.

Прошли через большие темные сени в кухню. Там на подстилке на полу сидела годовалая девочка, вся в отца: «седая», белобровая, с очень светлыми, как вода, глазами. Старуха, тетка Алексея, подняла ее и унесла из избы, чтобы «не мешалась».

В просторной горнице было довольно чисто. Видно, старуха прибралась к приезду «молодой»: вымыла полы и окна, но зеркало в гардеробе протереть забыла, и оно было мутное, невеселое.

Алексей показал Мане новый «Рекорд», раскрыл гардероб, горку с посудой.

— Когда диваны в магазин привезут, первый — наш, — пообещал он. — И еще хочу лампу такую на потолок… побольше, с цветами.

Тетка Анна собрала в кухне на стол: творог со сметаной, сало, накрошила луку и огурцов.

— Что это как мух много? — нерешительно спросила Маня, видя, как облепили чашку. — Бумаги бы, что ли, какой…

— Нешь всех переловишь? — отозвалась старуха. — Со двора летят, с навозу… Заели, окаянные!

Есть Мане совсем не хотелось, и она потихоньку отложила ложку. Глазами она встретилась с теткой Анной, которая принесла ребенка с улицы, кормила и гладила по белой голове девочки своей черной сухой рукой. Вспомнив слова матери, Маня опустила глаза и тихонько прошла за Алексеем в горницу.

— Ты что это как гостья сидишь? — ласково спросил Алексей, заметив, что Маня сидит неподвижно и смотрит перед собой невидящими глазами. — Ты будь как дома.

Он подошел, взял ее за плечи, поднял, прижал к себе.

— Ой, погоди! — слабо вскрикнула Маня.

— Сколько же годить, а, Манечка? Да что ты все на дверь оглядываешься?

Руки у Алексея были тяжелые, крепкие. Маня поняла: из таких не вырвешься.

За окнами холодный рассвет, а в доме напряженная, тихая духота, в которой нельзя ни спать, ни думать. Слезы особенно солоны и тут же просыхают.

Вот за стеной в первый раз глухо мыкнула корова, и Маня, вздрогнув, подняла голову.

— Лежи, — сонно сказал Алексей. — Тетка подоит и выгонит.

Маня все же отвела его большую влажную руку от своего плеча, встала, быстро оделась и вышла в кухню. Там было еще темно, но старуха уже копошилась у печи.

— Поднялась? — словно удивившись, спросила она. — Спала бы…

От старухи не укрылись стыд и смятение Мани.

— Свет-то у нас третий день не горит, — поспешно сказала она. — Уж я Леше говорила… Ты посиди здесь, я пойду подою.

Через двойные рамы в небольшое окошко шел слабый свет. Ребенок лежал в люльке, подвешенной к потолку, и тревожился. Маня тихо подошла, откинула положок, посмотрела на девочку. Ту, видно, забыли с вечера умыть: щеки и кулачки были чем-то вымазаны.

Заслонка у печи уже была отнята, заложена топка. Налиты водой чугуны; у печи лоханка с крупной черной нечищеной картошкой, тут же пустые ведра. Все говорило о том, что сидеть некогда, нельзя.

Маня взяла ведра, вышла на улицу, еще безлюдную. Держась поближе к заборам, пошла к колодцу.

Когда вернулась в избу, тетка Анна цедила молоко. Руки у нее рядом с белым пенным молоком казались особенно темными и худыми.

Маня слила воду в большой черный чугун. Каким-то не своим, перехваченным голосом спросила:

— Мыть картошки?

— Намой маленький чугунок, в завтраке поедите. А скотине я уж сама намою.

Проснулась девочка, села в люльке. Тетка Анна, выходя из избы, попросила Маню:

— Погляди, касатка, за девкой. Она у нас бедовая, не упала бы.

Маня, оглянувшись на дверь, за которой Алексей причесывался перед зеркалом, подошла к ребенку. Поглядела — мокрый.

— Это чья тут девочка? — шепотом спросила Маня, потянув ребенка из люльки. — Это чья тут бесстыдница? Кого это медведь-то в лес утащит?

Девочка сразу заплакала.

— Ну, завелась! — вышел из горницы Алексей. — Чуть чего, заревет, слюни распустит. Давай ее сюда.

Он взял у Мани девочку и вынес, чтобы отдать старухе.

«И ее он не любит!» — с каким-то страхом подумала Маня.

Сели завтракать. Тетка положила Алексею и Мане по паре вареных яиц, себе не взяла. Но Алексей ни яиц, ни сала есть не стал, навалился на картошку, которую Маня сварила очищенную, с солью и запекла в печи.

— Сегодня картошка что-то особенная. У тебя, тетка, такой никогда не бывало.

— Где уж мне… Теперь тебе жена молодая варить будет, — сухо отозвалась старуха. Но, чтобы не обиделась Маня, поспешно добавила: — Чищеная, конешно, лучше. Было бы время… Гляди-ка, даже Люська ест!

У тетки Анны были опущенные, изрезанные, как ножом, щеки, маленькие добрые зрачки в припухлых красноватых веках. Когда Алексей, уходя, обнял Маню и поцеловал, в глазах у старухи вместе с удивлением засветилась и радость, задрожали щеки: видно, прежде здесь такие нежности не водились.