Джон Ирвинг - Мир от Гарпа

— Ты ведь хорошая мать! — говорила она. Женщины соглашались.

— А твой малыш разве не прелесть? — Опять-таки многие не возражали.

— Ну а отец? Что он собой представлял?

— Бездельник, каких мало, — отвечали почти все.

— Обманщик, грубиян, никуда не годный, мерзкий, пропащий тип. Но ведь его больше нет! — всхлипывали иные.

— Видите, как вам повезло, — подытоживала Дженни.

Ей удалось обратить некоторых в свою веру, но за это она лишилась места в родильном отделении. В больнице безотцовщина не поощрялась.

— У старушки Дженни комплекс Девы Марии, — говорили медсестры. — Обычный способ заполучить ребенка ее не устраивает. Придется звать на помощь Господа Бога.

В своем романе-автобиографии Дженни писала: „Я хотела работать и жить одна. Меня сочли одержимой сексом. Еще я хотела ребенка, но не собиралась ради него дарить кому-то свое тело и свою жизнь. И в результате это мнение обо мне утвердилось“.

Именно это и толкнуло ее на шокировавший всех шаг. Отсюда и взялось знаменитое название автобиографии Дженни Филдз „Одержимая сексом“.

Она обнаружила, что, шокируя окружающих, добиваешься большего уважения, чем пытаясь жить тихо, но по-своему. И Дженни во всеуслышание заявила, что ей нужен партнер, от которого она забеременеет с первого раза, после чего они навсегда расстанутся. Ситуация, при которой одного захода не хватит, исключена, пояснила она медсестрам. Те, разумеется, растрезвонили столь ценную информацию всем знакомым. Очень скоро Дженни имела десяток предложений и оказалась перед выбором: либо немедленно пойти на попятный под тем предлогом, что все это сплетни, либо пренебречь моральными устоями и исполнить задуманное.

Один студент-медик предложил ей свои услуги при условии, что ему будет дано, по крайней мере, шесть попыток на протяжении трех уик-эндов. Дженни отказала ему по той причине, что не может доверить столь ответственное дело — зачатие ребенка — человеку, не уверенному в своих силах.

Другой кандидат — анестезиолог — предложил даже оплатить образование своего отпрыска, включая колледж, но в ответ услышал, что у него слишком близко посажены глаза и зубы оставляют желать лучшего: она не хочет своему ребенку подобных „украшений“.

Приятель одной из медсестер решил взять быка за рога, вручив ей в больничном кафетерии стакан, почти до краев наполненный мутной жидкостью.

— Сперма, — заявил он, кивнув на стакан. — Все с одного раза — по мелочам не размениваюсь. Если хочешь с одной попытки, лучше меня не найдешь.

Дженни взяла в руки ужасный стакан и хладнокровно изучила его. Одному Богу известно, что в нем было на самом деле. Приятель медсестры продолжал агитацию:

— Высокое качество моей спермы налицо. Видишь, она кишмя кишит семенем.

Дженни вылила содержимое стакана в цветочный горшок.

— Мне нужен всего один ребенок, — сказала она. — Племенной завод мне ни к чему.

Дженни знала, что обрекает себя на нелегкую жизнь. Мало- помалу она привыкла к подобным шуткам и научилась давать отпор.

По мнению окружающих, Дженни Филдз зашла слишком далеко. Шутка шуткой, но она явно перебарщивала. Либо это игра, которую она не хотела бросать из чистого упрямства, либо, что еще хуже, таково действительно ее намерение. Коллегам по работе не удавалось ни посмеяться вместе с ней над ее затеей, ни затащить в постель. Гарп писал: „Беда матери заключалась в том, что она мнила себя выше сослуживцев, и те это чувствовали. Как и следовало ожидать, им это не нравилось“.

В конце концов все решили: Дженни Филдз пора поставить на место. Для этого применили административные меры, разумеется „для ее же пользы“, и разлучили Дженни с новорожденными младенцами. По общему мнению, она помешалась на детях. Отныне — никакого акушерства. К родильному отделению ее и близко нельзя подпускать — слишком у нее мягкое сердце, а возможно, и мозги.

И Дженни пришлось расстаться со своими подопечными. Начальство объяснило свое решение тем, что ее высокая квалификация нужна в отделении для самых тяжелых. Ему было хорошо известно, что работающие там сестры быстро излечиваются от всякой дури. Конечно, Дженни прекрасно понимала подоплеку перевода, ей только было досадно, что окружающие столь низкого о ней мнения. Пусть ее желание кажется странным, это не значит, что ей вообще нельзя доверять. Воистину, думала Дженни, люди напрочь лишены всякой логики. Но ничего, она не перестарок, забеременеть еще успеет. Так что, в общем, ничего страшного не произошло.

Шла война. В отделении для тяжелых больных она особенно чувствовалась. Дежурные больницы направляли к ним самых трудных пациентов, и среди них — большинство безнадежных. Тут были старики, дышавшие на ладан, жертвы автомобильных катастроф и несчастных случаев на работе; особенно ужасны были травмы детей. Но больше всего привозили тяжелораненых солдат.

Дженни придумала свою классификацию раненых, поделив их на группы:

1. Пострадавшие от ожогов (главным образом моряки): самых тяжелых присылали из морского госпиталя в Челси. Но были и обгоревшие летчики и танкисты. Дженни называла их „наружные“.

2. Солдат с полостными ранениями она именовала „полостные“.

3. Раненные в голову и с повреждением позвоночника вызывали у Дженни мистическое чувство. Одни были парализованы, другие — просто тихие идиоты. Они уже отрешились от всего земного, и Дженни их так и звала: „отрешенные“.

4. У некоторых „отрешенных“ были ожоги и другие тяжелые ранения. Таких весь госпиталь называл одинаково: „безнадежные“. Они и составили четвертую группу Дженни.

„Мой отец, — писал Гарп, — был „безнадежный“. По мысли матери, это было огромное преимущество. Все нити оборваны“.

Отец Гарпа был башенным стрелком, попавшим в переплет в небе над Францией.

„Башенный стрелок, — писал Гарп, — был одним из самых уязвимых для зенитного огня членов экипажа бомбардировщика“.

Летчики называли этот огонь „флэком“; стрелку́ такой „флэк“ часто казался взметнувшейся вверх чернильной струей, которая расползалась по небу, как чернила на промокашке. Маленький человечек (умещались в круговой башне лишь маленькие), согнувшись в три погибели, сидел со своими пулеметами в этом гнезде, как в коконе, напоминая насекомое под стеклянным колпаком. Круговая башня представляла собой металлическую полусферу со стеклянным иллюминатором, торчавшую из фюзеляжа B-17, как раздувшийся пупок. Под крохотным куполом находились два пулемета пятидесятого калибра и маленький человечек, в невеселые обязанности которого входила ловля вражеского истребителя в пулеметный прицел. Башня вращалась, и вместе с ней вращался стрелок. В его распоряжении были деревянные рукоятки с кнопкой на конце для ведения огня; башенный стрелок, вцепившийся в эти рычаги, напоминал какой-то грозный эмбрион в легкопроницаемой оболочке, который высунулся из чрева матери, чтобы защитить ее. Рукоятки служили и для вращения башни — она поворачивалась до некой мертвой точки, за которой появлялась опасность попадания в собственный пропеллер.

„Ощущая под ногами небо, стрелок в капсуле, вынесенной наружу, — писал Гарп, — чувствовал себя особенно неуютно. Перед приземлением, если срабатывал механизм, круговая башня втягивалась внутрь. Если же не срабатывал, круговая башня высекала сноп искр из взлетно-посадочной полосы не хуже, чем автомобиль, тормозящий на полном ходу“.

Техник-сержант Гарп, башенный стрелок, заглянувший в глаза смерти, служил в Восьмом воздушном полку — соединении, которое бомбило континент, базируясь в Англии. До назначения башенным стрелком сержант Гарп успел повоевать и носовым стрелком на В-17С, и фюзеляжным на В-17Е.

Гарпу не нравилась фюзеляжная стрельба на В-17Е. Двое стрелков были втиснуты в корпус самолета, их амбразуры находились друг против друга, и в результате Гарп получал по уху всякий раз, как его напарник поворачивал свой пулемет одновременно с Гарпом. Именно по этой причине в более поздних моделях В-17Е амбразуры были разведены под углом. Но этих преобразований сержант Гарп уже не застал.

Его боевым крещением стал дневной налет В-17Е на французский город Руан 17 августа 1942 года. Операция прошла без потерь. Техник-сержант Гарп, исполняя обязанности фюзеляжного стрелка, один раз получил от своего товарища по левому уху и два раза по правому. Дело усугублялось еще тем, что второй стрелок был гораздо выше Гарпа, в силу чего его локти находились как раз на уровне ушей сержанта.

Место в круговой башне в тот первый день над Руаном занимал парень по фамилии Фаулер, который был еще меньше Гарпа. До войны Фаулер был жокеем. Он стрелял лучше Гарпа, но Гарп тем не менее метил на его место. Он был сиротой и, судя по всему, любил одиночество. Да и локти партнера были малоприятным соседством. Конечно, как и многие, он мечтал о пятидесятом боевом вылете, после которого маячил перевод во Второй воздушный полк — учебное подразделение для подготовки экипажей бомбардировщиков, откуда он мог бы спокойно уйти в отставку в качестве инструктора по стрельбе. До гибели Фаулера Гарп завидовал ему: у бывшего жокея был индивидуальный закуток, где никого, кроме тебя, нет. „Вонь в этом закутке страшная, особенно если много пердишь“, — говорил Фаулер. Он был законченный циник, пользовавшийся дурной репутацией у медсестер полевого госпиталя.