Паул Гласер - Танцующая в Аушвице

Между тем именно в то время пробудился мой интерес к тому, чем мальчики отличаются от девочек. Лежа в постели с книжками о сексуальной жизни, втихаря позаимствованными из родительской библиотеки — часто с откровенными фотографиями или рисунками, — я впитывала в себя новые, жутко интересные и одновременно отталкивающие идеи. Наглядевшись “грязных” картинок, я иной раз чувствовала ком в горле, и мне почему-то хотелось плакать. В другой раз я с нездоровым интересом присматривалась к брюкам отца или кого-нибудь из гостей мужского пола. К моему любопытству примешивался страх, который вызывала у меня эта хранящаяся за семью печатями сторона жизни. Ах, если б я только могла все это с кем-нибудь обсудить!..

В четырнадцать лет я познакомилась в теннисном клубе с Лидией. Ее отцу в городе принадлежал большой отель с рестораном. Весьма крупная девушка, Лидия всегда одевалась очень дорого, ее ногти были накрашены и отполированы, на личике — пудра, румяна и помада. Лидия была на целых шесть лет старше меня, поэтому ей не составило труда ввести меня в увлекательный мир взрослых мальчиков.

Мы перемыли косточки всем парням из теннисного клуба. Лидия рассказывала мне о своих приключениях на бельгийском курорте Остенде, куда она ездила с родителями. В тамошнем казино она танцевала с бельгийскими кавалерами: когда она показала мне фотографии, я не смогла скрыть зависти. Лидия познакомила меня со своей двадцатичетырехлетней кузиной и двадцатилетним кузеном, их звали Мод и Вилли. Мод работала дикторшей на неймейгенском радио и имела совершенно мальчишеские манеры. Она обожала плавание, верховую езду и гонки. А Вилли прекрасно играл на пианино и дублировал на немецкой студии Ufa известных артистов, которые сами не умели музицировать. На большом экране показывали только его руки — так знаменитые кинозвезды, которым якобы принадлежали эти руки, пожинали чужие лавры. Все эти рассказы производили на меня неизгладимое впечатление.

— Вилли — просто душка, — призналась я как-то Лидии.

— Попробуй влюбить его в себя, — был ее лаконичный ответ.

— Хотя нет, ничего не получится, он же… — тут же добавила она и многозначительно похлопала ладонью правой руки по тыльной стороне левой.

— Что это значит? — спросила я, повторив ее жест.

— Он гомосексуалист, — поучительным тоном ответила Лидия. — Ах, да ты же у нас совсем еще зеленая…

Поскольку я смотрела на нее непонимающим взглядом, она пояснила:

— Ну, понимаешь, это такой мужчина, который брезгует женщинами. Если он кое-что и делает, то только с другими мужчинами.

— Вот оно что, — протянула я, хотя на самом деле до меня не слишком дошло ее объяснение.

— Но эти штучки не по мне, — сказала Лидия. — Мне подавай кого-нибудь противоположного пола.

Я смотрела на нее вытаращенными глазами.

— Слушай, блаженная! В этом деле нужен настоящий мужчина. В первый раз, правда, мне было немного страшно, но теперь я с удовольствием время от времени занимаюсь этим с нашим кельнером — дома, за кегельбаном. Если мать про это узнает, задаст мне такую трепку, что мало не покажется. А его вышибет пинком под зад на улицу. Но мы с ним всегда соблюдаем осторожность. Выскакиваем из церкви до того, как запоет хор. Тогда не будет ребеночка, понимаешь?

— Да-да-да, — закивала я, красная от смущения. — Но ты ведь любишь его? Вы с ним поженитесь?

— Поженимся?! — рассмеялась Лидия. — Ну ты даешь! Он женат, пусть даже жена у него какая-то хворая. К тому же я его совсем не люблю… И он — просто кельнер, из самых низов, этого тоже со счетов не спишешь. Не комильфо, понимаешь?

— Но… Но… — пробормотала я, — зачем ты тогда это делаешь?

— Чтоб я знала, — беспечно пожала плечами Лидия. — Никогда об этом не задумывалась… А потом, он так замечательно целуется, что я теряю голову и забываю обо всем на свете…

Таким было мое общество. А моя мама витала в облаках, полагая, что ее четырнадцатилетняя дочь весьма смутно представляет себе, чем отличается мальчик от девочки.

Однако тогда у меня еще не было сердечного друга, который целовал бы меня сладко и нашептывал бы на ушко нежные словечки. Мои длинные тощие ноги и почти плоское мальчишеское тело, пока еще начисто лишенное плавных женственных изгибов, облегчали мне задачу распугивания кавалеров. Собственно, никаких кавалеров у меня тогда и не было, поэтому время от времени я с грустью вспоминала моего бывшего соседа Нико. Лишь спустя два года случился мой первый поцелуй, с Хюбертом. Я влюбилась в него по-настоящему, а для него это было пустой забавой. Так я познала первое разочарование. И все же первый поцелуй отпечатался в моем сердце, поскольку разжег во мне страстный огонь желания, который не гас уже никогда. За Хюбертом последовало еще несколько невнятных дружков, но все эти романчики были мимолетны. И только с Вимом я наконец-то ощутила твердую почву под ногами. С ним я чувствовала себя как дома.

Чувство к Виму освободило меня от привязанности к родителям. Мои отношения с ними и раньше оставляли желать лучшего, но теперь я сделала сознательный выбор. Мне казалось, что я не столь уж счастлива в родительском доме. Отец и мать жили каждый в своей скорлупе, братишка — намного младше меня… Что связывало меня с ними, кроме того, что они бесконечно критиковали всех моих подруг? Одна подруга, видите ли, простолюдинка и позволяет себе слишком много вольностей с парнями, у другой какой-то не такой отец, ну и так далее. Я была сыта всем этим по горло. И работа в отцовской компании совсем перестала меня интересовать. От отца я слышала одни нарекания. Между нами росло напряжение. Честно говоря, его замечания по большей части были справедливы, потому что к своим обязанностям я относилась все небрежней и небрежней. Работать я начала с тех пор, как мы переселились из Германии в Нидерланды. Сначала я попыталась сдать экзамены в среднюю школу, но с треском провалилась — по той причине, вероятно, что тогда я еще совсем плохо знала голландский. Когда я его подучила, отец послал меня в коммерческое училище, чтобы потом я смогла прийти на его производство. Тогда мне ужасно понравилось на фирме отца. Я старалась работать тщательно и очень аккуратно, ведь это приобщало меня к миру взрослых. Но теперь ветер изменил направление, теперь я хотела идти своим путем. Теперь я хотела свободы.

Да к тому же все эти наши тетушки, как же они меня достали! Жуткие зануды, которые тем больше брюзжали, чем старше я становилась. Они постоянно приставали ко мне с беседами о религии. Еврейским корням в нашей семье придавалось не так уж много значения. Мама с папой не слишком озадачивались религией предков и были полностью ассимилированы в голландское общество. А для меня мое еврейство тем более было пустым звуком. Однако мои тетушки твердили, что я должна дружить только с еврейскими мальчиками. И поскольку я не следовала их рекомендациям, они зудели все сильнее. Я же плевать хотела на все наши традиции, что, между прочим, еще до моего рождения неплохо было бы сделать и моей матери. Ее большой любовью был учитель деревенской школы где-то под Ахтерхуком[3]. Но он придерживался другой веры, и к тому же материнская семья посчитала его плохой партией. Родственники сделали их любовь невозможной. У моей матери не было другого выбора, кроме как выйти замуж за моего отца. Брак моих родителей так навсегда и остался браком по расчету.

Родители Розы

Мои отец и мать познакомились в Клеве. Мама работала тогда на предприятии Wahnschaffe Muller & Co, где директором был ее брат Бернард Филипс. Ну а Фальк — мой будущий отец — в то время трудился в Клеве на своем маргариновом производстве…

Мои родители часто ссорились. Нисколько не влюбленные друг в друга, они к тому же были совсем разными людьми. Он — брюнет с голубыми глазами — этакий чаровник. Женщины сходили по нему с ума, и он — несмотря на то что был женат — иной раз позволял себе глоток свободы. Мама знала о его фокусах. Когда границы семьи становились для отца слишком тесными, он, ссылаясь на дела, отправлялся в Брюссель или в Гаагу. Его манили эти города — с их огромными торговыми центрами, ресторанами, развлечениями и продажными женщинами. После этих загулов отец чувствовал себя виноватым. И неизменно выдавал себя тем, что привозил из города греха новый подарочек для мамы.

Очередной скандал с отцом становится для меня последней каплей. Я бегу в свою комнату, бросаю в чемодан одежду и кричу:

— Я увольняюсь из твоей чертовой маргариновой фирмы и ухожу из дома!

За мной с грохотом захлопывается входная дверь. Отойдя от дома на приличное расстояние, я успокаиваюсь. Собственно, мой отец был не так уж и неправ. В последнее время я справляюсь со счетами кое-как, моя голова занята другим. Домашняя атмосфера кажется мне все более удушливой — вот и хорошо, что мне хватило сил вырваться на свободу. Раздражение отца — не более чем повод, чтобы я в буквальном смысле выпорхнула из гнезда. Размышляя подобным образом, я двигаюсь к центру города. Медленно приходит понимание того, что уйти из дома меня побудила иная причина. И эта настоящая причина — Вим. Я иду к нему домой и этой ночью остаюсь у него.