Валерий Попов - Плясать до смерти

Да. С наследством им с Настей не повезло.

…Вообще Нонне везло. Даже осколок, пройдя две, перед третьей, последней пеленкой остановился! Все у нее легко: рассказывала, что во дворе носилась с девчонками и, не задумываясь, прыгала с сарая на асфальт, садясь при этом на шпагат, — словно так и надо!

И всю жизнь так и резвилась: легко закончила труднейшую корабелку (отец настоял, «инженэр»). Преподаватели, конечно, больше любили ее, чем ценили ее знания, — выручала лукавая, как бы виноватая улыбка. «Ладно уж, иди!»

С ходу очаровала высокомерных моих друзей — вот уж не ожидал от них такого добродушия, прям расцвели!

…То время, пожалуй, кончилось. Сгущалась тьма.

— Да, Настя, похоже, не такая! — вдруг вырвалось у меня.

— Ладно! Нис-сяво! — бодро воскликнула Нонна.

Под высокими ржавыми воротами мы вышли из парка. В темноте уже появлялись светящиеся окна, словно подвешенные в воздухе. Мы подошли к дому. Теперь жизнь здесь пойдет. «Вряд ли уже переедут!» — мелькнула мысль. И Настькина жизнь здесь пройдет!.. Но зачем же так грустно?

— Хорошо, что появился ты! — сказала Нонна.

Бодро сопя носами, вошли в тепло.

Борис Николаевич в потертой меховой душегрейке внимательнейше изучал центральную «Правду» — похоже, тот же самый номер, что и всегда. Громко шевельнул лист — лишь этим и приветствовал нас.

— Ну, как ты тут, родная моя? — Нонна сразу же кинулась к дочке.

Настя повернула голову, и робкая, беззубая улыбка раздвинула тугие щеки.

— Коза идет, коза! — Нонна шевелила над ней пальцами.

Настя смешно хихикала, словно хрюкала. Правый глаз косенький, и это, похоже, навсегда… Да и ты тут, похоже, навсегда, уже не вырвешься. Известный эффект: будто смотришь на все это откуда-то издалека, из другого мира. Не знаю, сколько прошло времени — год? — в тусклой, душной комнатке.

— Суп будешь? — спросила теща тестя.

— Суп? — На классически правильном его лице удивленно поднялась красивая бровь и надолго застыла. Впервые слышит?

Все должен тщательно обдумать. Придя с работы, сидит в прихожей, наверное, полчаса — не спеша расшнуровывает ботинки, ставит их строго параллельно.

Поев этого удивительного супа, он слегка подобрел, чуть расслабил галстук. Странная у них после ужина забава: достают из куриной белой груди тонкую костяную рогатку — «душку» — и, взяв ее за кончики, тянут каждый к себе.

— Ну давай! — оживленно хихикают. — Кто кого будет хоронить?!

Треск! У деда оказывается почти вся «душка» (или — «дужка»?).

— Я тебя, я тебя буду хоронить!

Позже выяснилось: наоборот. Минутное оживление, и снова стук ходиков в полной тишине.

Я смотрел на это, надеясь, мы с Нонной до этого не доживем… Дожили и до гораздо более страшного.

— А чего так тускло у вас? Нельзя вторую лампу зажечь? — вдруг вырывается у меня.

— Как раз сломалась вчера. Вот ты и почини — ты же у нас инженер-электрик! — улыбается тесть. Это по его меркам уже почти шутка — надо хохотать.

Лампа — как раз такие применялись во время допросов, с зеленым стеклянным абажуром, — стоит на полированном столе, накрытая салфеточкой типа гофре. Уж стоит ли так от пыли хранить сломанную-то лампу?

Я беру в прихожей из шкафика отвертку, осторожно снимаю абажур, наклоняю лампу. Отвинчиваю винтик в железном дне. Да. Все дряхлое там, сыпется. Что тут соединить? Вступительный экзамен, можно сказать, в новую жизнь. Нонна, сев рядышком, поддерживает меня тяжелыми вздохами. Но хоть этим. А она ведь тоже инженер… Лампочка вспыхнула.

— Молодец, Валерий.

Могу теперь лететь? Нонна, загибая пальцы, бормотала, считала, какой грудью — левой или правой — кормить?!

Настька стала сосать, громко чмокая.

— Ну все! Пока! — Я помахал, чтобы не отрывать ее.

Нонна подмигнула, как она одна это умела: один ее большой глаз с черными ресницами захлопнулся — белое веко, другой даже не дрогнул, смотрит спокойно и весело.

За мной брякнул замок.

Опять чуть на радостях не рванул на прежний Саперный. Стоп. Теперь — новая жизнь! Что-то замелькало в воздухе… Первый снег!

Вошел в помещение. Все! Распаковывайся. Хватит кривляться, пора работать. Вот тут уж никто не мешает тебе. Долго двигал стол и наконец поставил. На оставшиеся гроши я купил «в стекляшке» кубометр хека серебристого, смерзшегося, и он засеребрился у меня на балконе. Время от времени, оторвавшись от работы, я брал топор, сгребал иней, отрубал от куба кусок, кидал на сковородку, жарил и ел. И более счастливой зимы я не помню.

Иногда удавалось позвонить из будок-автоматов с ржавыми, покореженными дисками. «Ну как ты? Нормально? Извини, плохо слышно! Пока!» Напором бодрости я подавлял все возможные жалобы: не до них. «Жизнь удалась. Хата богата. Супруга упруга! Формально все нормально!» — заклинания мои спасали меня.

Вдали, за большим пустырем, был торговый центр и сберкасса, куда, теоретически, могли перевести аванс из издательства, где меня почему-то полюбили. Запросто могли! Надо бы заглянуть туда. Но не получалось! Писал. Деньги? Зачем? Я и так был счастлив!

Выйдя на балкон с топором, вдруг заметил, что хек мой расцвел — темно-синие, бурые, алые тона! Весна! Перезимовал. И — книга готова!

— Шейка, где шейка твоя? Покажи, где шейка твоя?

Шейки у нее, действительно, вроде как не было. Большая голова сидела прямо на плечах. А под ней лишь складочки. Такие же складочки-перетяжечки на ножках и ручках.

— Вот шейка твоя! Вот — шейка! — Нонна взяла ее пальчик и водила по складочкам под подбородкам.

— Где шейка твоя? — произнес и я.

Она вдруг провела пальчикам по складкам у подбородка.

— Понимает! — умилился я.

— Все! Ребенку нужно спать! — строго сверкая очками, сказала теща. Командирша тут! — А вообще, Валерий, надо больше уделять внимания ребенку! — добавила она.

Что ж мне теперь — быть тут неотрывно? И что, главное, я могу сделать — именно свое, чего другие не могут, что должен делать именно я? Я поднял Настю из люльки, привалил к себе — какая тяжеленькая! Поднес ее к темному окну, поставил мягкими ножками на подоконник, придерживал ее. Над невысоким домом напротив висела огромная рябая луна.

— Луна! Видишь? Лу-на! — повторял я. Надо заниматься воспитанием ее, так сказать, в глобальном масштабе! Настя елозила пальчиками по стеклу, пальцы со скрипом сползали.

— Простудите ребенка! Сейчас же уберите ее с окна!

Я уложил Настю в манеж. Да, тут не разгуляешься! А бросать надолго ее нельзя, тем более сейчас, когда она учится говорить, а стало быть, мыслить!

— Настька, чучело, маму измучило! — часто говорила ей Нонна после бессонной ночи. И вдруг из-за ширмы, где спали они, донеся сиплый, дрожащий и уже насмешливый голосок:

— Насьтка, цуцело, маму измуцило!

Они захихикали. А я ошалел! Первая фраза в ее жизни!

Черемуха отлично цвела перед их домом! Долго вдыхал ее сладостный аромат, убеждал себя: тут отлично!

Вошел в «квартеру». Затхлая атмосфера. Типичный застой!

— Тише! Настенька спит! — Теща подняла пальчик.

— Что-то она много спит! — заметил я бодро.

— Ведите себя прилично! — чопорно теща произнесла. Такие наплывы великосветскости находили на нее, хотя последние годы работала продавщицей.

— Да ладно, Катя! — проснулся дед (спал, накрыв лицо газетой, как бы изучал). — Действительно, хватит спать ей, пора обедать!

— Во, бутуз какой! — Бабка с некоторым усилием достала из-за полога хмурую, заспанную Настю, усадила ее к себе на колено. — Зо-ля-той ты мой! — подбросила на руках.

Настя смотрела хмуро… Что долго не приезжал?

— Всё вы работаете! — умильно сказала мне теща, тонко намекая на то, о чем молчала Настя: долго не приезжал!

Я тоже обиделся. Им не объяснишь! Повисло молчание. Вышла, зевая, Нонна в засаленном бабкином халате, вяло кивнула мне. Такая теперь жизнь? И два дня теперь кукситься в этом болоте? А что я могу предложить? Пропал запал? Зачах на мелочах?

— Летом мы с Настей поедем к Любы! — сообщила теща.

Мы Нонной переглянулись.

— Что за Люба? — спросил я, когда вышли покурить.

— Сестра ее. Село Тыквино на Днепре, откуда они все. Целая толпа там тетушек, дочерей их, всяких золовок — и все свои: обнимают, целуют, тискают, в гости зовут. Каждое лето с мамой ездили туда. Вечером собираются все у реки. «Спивают». Красиво, надо признать. Ну и хлопочут все, чтобы поправилась ты. Люба каждый год, как меня увидит, ручищами всплескивает: «Жэрдыночка ты моя!» В смысле — как жердь. Прижмет к своей пышной груди… И с утра до вечера галушки, пампушки — «Кушай, детынька!» Настьке, я думаю, это ни к чему! — резко погасив сигарету, сказала Нонна.

— Ей бы, наверно, понравилось, — возразил я. — Она любит, когда все вокруг нее.

— Ну и вернется толстой поселянкой, «гарной дывчиной»! — возмутилась Нонна. — Помню, когда мы с двоюродной моей сестрой-красавицей на берег пошли, та раскинула полотенце и говорит: «Ляхемте тут!»