Эндрю Миллер - Подснежники

Я позвонил в «Мосстройинвест». Разговор получился долгий, я даже начал бояться, что у моих собеседников лопнет терпение. В конце концов выяснилось, что ни о Степане Михайловиче, ни о Татьяне Владимировне там никогда не слышали. Думаю, у Степана Михайловича был в этой компании или среди строителей какой-то знакомый — человек, который мог ссудить ему на время ключи от квартиры в Бутове. Может быть, она-то, эта приманка, и подала им первую идею. И должен был существовать кто-то еще, состряпавший фальшивые документы. А больше ничего и не потребовалось — не считая меня, собравшего настоящие документы на квартиру Татьяны Владимировны и внушившего ей радостную уверенность в правильности происходившего. Ну а пятьдесят тысяч — надо полагать, решили они — помогут придать афере обличие честной сделки.

Единственным местом, которое я мог посетить, но не посетил, была дача, принадлежавшая старику, когда-то работавшему на железной дороге, — та, с похожей на платяной шкаф баней, волшебной кроватью в мезонине; дача, на которой я узнал, что Маша и Катя не сестры. Память о ней почему-то казалась мне слишком священной, мне хотелось, чтобы она так и осталась вмерзшей в зимний лед, а не испачканной потом и разочарованиями лета. Это было бы уже слишком. Ты, наверное, думаешь, что мне следовало обратиться в милицию, что я и должен был обратиться в милицию. Я просто уверен: думаешь. Но что бы я там сказал? Что, собственно, произошло? Старая женщина продала свою квартиру. Две девушки куда-то уехали. Ничего не произошло. И к тому же, если было совершено преступление, так я и сам в нем участвовал.

В один из дней, потраченных на поиски Татьяны Владимировны, мне как-то показалось, что я увидел ее, не исключено, впрочем, что я просто внушил себе эту мысль. Произошло все на Тверской, в нижней ее части, неподалеку от Красной площади. Я поднимался по этой улице, чтобы встретиться с изнервничавшимся Паоло на летней террасе кафе, помещавшегося в здании консерватории. И мне показалось, что я узнал ее приземистое тело, целеустремленную походку — медленную, но решительную, как у наступающей армии, — ее, словно говорящую «А вам-то что?», стрижку «под горшок». Она шла по тротуару метрах в пятидесяти впереди меня. Я застыл на месте, всего на секунду, а потом побежал. Однако тротуар заполняли люди, плотная толпа туристов окружала лоток, с которого продавали футболки с портретом Ленина и матрешки в виде Сталина. Все походило на сон, в котором бежишь, бежишь и не можешь сдвинуться с места. Ко времени, когда мне удалось добежать до углового здания Центрального телеграфа, я потерял ее из виду. Я запрыгнул на низкую стенку, которая ограждает спуск в подземный переход, обшарил взглядом Тверскую — вплоть до большого книжного магазина «Москва». Старуха исчезла.

Возможно, это была она, — я не говорю, что не была. Возможно. Не исключено, что и в эту минуту она бродит по Москве или Санкт-Петербургу с пятьюдесятью тысячами долларов в пластиковом пакете и младенческой улыбкой на устах. Может быть, они ее не тронули. В конце концов, квартиру они получили, вернуть ее обратно Татьяна Владимировна не смогла бы. Все документы о продаже были, спасибо Ольге, в порядке. Старуха осталась беспомощной, и жаловаться ей было не на кого. Кроме меня, быть может. А как найти меня, она знала.

Однако ко мне Татьяна Владимировна не пришла, и я сомневаюсь, что им так уж хотелось увидеть, как она стоит посреди улицы и пытается поднять шум — или просто тратит деньги, которые они могли прикарманить. «Нет человека — нет проблемы», — гласит старая русская поговорка, и, подозреваю, они позаботились о том, чтобы проблем у них не возникло. Это было не сложно, даже в отсутствие снега. Наверняка я ничего не знаю, но думаю именно так.

Я не уверен даже в том, что и сама-то Татьяна Владимировна всерьез надеялась перебраться в Бутово, нет, не уверен. Возможно, она не верила, что действительно будет собирать в лесу грибы, купаться в пруду, включать посудомоечную машину и смотреть со своего нового балкона на церковные купола. Мне не известно, чего она ожидала, но в последнее время я начинаю думать, что все, кто меня окружал, знали больше моего — и Татьяна Владимировна, и Маша, и Катя. Что они скрывали от меня свое знание, как скрывают от ребенка грязную тайну — до последнего, пока удается. И иногда я думаю, что в каком-то причудливом смысле все это было заговором, направленным против меня.

Впрочем, может, и не было. Может, наоборот, — и даже весьма вероятно, если быть честным настолько, насколько я на это способен, — направленный против меня заговор составил я сам и сам пытался утаить от себя настоящую правду. Состояла же она в том, что я где-то, в какой-то миг переступил черту — в ресторане, на заднем сиденье машины, лежа под Машей или на ней, поднимаясь в лифте «Павелецкой башни». Каким-то образом я стал человеком, способным мириться с происходившим, что бы оно собой ни представляло, чующим дурное, но не обращающим на это внимания, заполняющим бланки и улыбающимся — пока ему дают то, что он хочет получить. До приезда в Россию я и не думал никогда, что могу обратиться в такого человека. Однако мог — и обратился.

Вот это я и узнал под конец моей последней русской зимы. Полученный мною урок касался не России. Да я думаю, что, когда завершаются твои отношения с кем-то, так оно обычно и бывает. Ты узнаешь много нового не о том, кого любил. О себе.

Это я был тем, кто стоял по другую сторону двери. И подснежником моим был я сам.

В конце концов мы с Паоло, уступив нажиму и банков, и нашего лондонского начальства, отправились на север, чтобы своими глазами взглянуть на производимые Казаком работы. Мы вылетели из смахивающего на скотобойню, обслуживающего внутренние линии аэропорта Шереметьево, самолет не разваливался, как мне показалось, исключительно благодаря клейкой ленте и возлагавшимся на него надеждам. Вид сверху открывался чудесный: северный ландшафт — сосновые леса, припорошенные все еще не желавшим сдаваться снегом, речушки, которые извивались, пенясь, среди деревьев, и море — спокойное и темное.

Ближайший к месту строительства аэропорт находился в Мурманске — городе, в котором выросли, по их словам, Маша и Катя. Я вспомнил об этом, лишь когда мы приземлились. То, что все завершилось именно здесь, представляется мне теперь и правильным, и горьким сразу. Тогда же я просто испытывал волнение, хоть волноваться было уже поздно, поскольку всему пришел конец. А волновался я, думая о том, что увижу парки, на скамейках которых они могли сидеть, улицы, по которым они ходили, картины, составлявшие фон их жизней. Собственно, и дедушка мой навещал этот город в то время, когда здесь располагался ад на земле. Однако о дедушке я почти не вспоминал. На окраине города имелся большой военный мемориал, но я его не посетил. Не нашел времени.

Адрес проектной компании Казака относился, как объяснила нам гостиничная портье, к построенному в давние советские времена району. Это рядом с колесом обозрения, сказала она, — его мы уже увидели вращавшимся на горе у порта. Мы позвонили по номеру, который дал нам Казак, однако трубку никто не снял.

На следующий день мы с Паоло поехали на берег — туда, где, по уверениям Вячеслава Александровича, очень скоро должна была начаться перекачка нефти по протянутым к супертанкеру трубам. Дорога обрывалась в нескольких сотнях метров от моря. Мы вылезли из такси и пошли по ухабистой тропе. Стояла жара, в воздухе тучей вились комары. Мы сняли пиджаки, набросили их на плечи и шли, ругая этих тварей последними словами. На плоской площадке над морем глазам нашим предстала прямоугольная, с покрытым засохшей грязью дном яма размером с корт для игры в сквош — в такой мог бы держать похищенную им девушку злодей из какого-нибудь триллера. Ни малейших признаков трубопровода, супертанкера или нефти мы не обнаружили. Ничего.

Паоло закурил сигарету и вытянул ее в одну затяжку. Мы простояли там минут десять, понемногу осознавая, как здорово нас поимели, — я, во всяком случае, занимался именно этим. А потом вернулись в гостиницу, чтобы напиться.

Обосновались мы в баре — дагестанец бармен и кореянка мадам — на верхнем этаже гостиницы. Пили долго и выпили много. Летом в этих местах светло круглые сутки, и даже в три часа утра мы отчетливо видели рисовавшиеся на фоне сентиментально розовых облачков силуэты похожих на парализованных насекомых портовых кранов и чаек, которые вились вокруг них. На самом деле, говорили мы друг другу, все произошедшее не было нашей виной. Бумажную работу мы проделали безупречно. Ну разве что Казаку предоставили свободу действий, быть может, несколько большую той, какой он заслуживал. Возможно, моя голова оказывалась иногда занятой совсем другими делами. Но ведь мы же не инженеры и не частные детективы — мы всего лишь юристы. По сути дела, согласились я и Паоло, нам просто не повезло, мы оказались открытыми для удара именно в тот момент, когда Кремль изменил правила игры, когда кто-то решил, что месяц за месяцем вести бизнес и получать прибыли — работа слишком тяжкая, куда легче просто взять да и обобрать банки.