Аркадий Драгомощенко - Китайское солнце

Она является неотъемлемой частью собственного описания. Это даже не настойчивость. Это — по меньшей мере, наглость! Но мне не хочется принимать участие в шествии Данаид, я хочу быть действующим лицом и одновременно зрителем, точнее, его взглядом, самим актом зрения, охватывающим и замыкающим в пределы меня саму и каждое действие, в котором происходит возвращение в никуда не ведущем восхождении, — я говорю: мгновением зрения, проникающим во время, когда "действие", "я" и (пусть, меня в настоящее мгновение менее всего волнуют тонкости стиля) сфера моего взгляда (куда уже всегда все включено) существовали бы единственно как возможность самой возможности обозначения (продолжения, распространения, простирания) в постоянно соскальзывающем в будущее созерцании: при/в первом плывущем зерном ничто, источающим ослепительное есть в кратчайших прерываниях привычного хотения воплощения. При/в втором бесконечное "бы" без завершения в птичьих "тии", или "ть", нескончаемое сослагательное наклонение есть подобие слабой тени, почти незримого отблеска, величия невозможного, не сообразного ничему. Женщина поправляет волосы рукой, ее рот полуоткрыт, будто она намеревается продолжить… отточие… влажный блеск… у меня нет времени… я ухожу… привести последнее неоспоримое доказательство того, что вопреки ожиданию не возникло в очертаниях суждения, однако едва появившиеся слова, по-видимому, кажутся ей неуместными и не заслуживающими того, чтобы их произносить. Летний сумрак в комнате становится темнее. Проходит несколько, затем еще несколько минут и из окна падает бесшумный вечер. Описание внезапного порыва ветра, ожидания дождя, незначительных разговоров ничего не прибавляют. И не убавляют. Равновесие фотографии. Танцующие картинки. А потом, возводя здания памяти, окончательно терялись в них, становясь преданиями, пустым звуком, падающим в тончайшую воронку падения. Так было всегда. Возможность не предусматривает ни "завтра", ни "сегодня". Лишь однажды мне довелось найти деньги. Просто лежали у станции метро поздней ночью на асфальте. Нужно признать, что нам доводилось порой брать на себя ответственность за многое. Ехать в автомобиле, словно спать наяву. Изменения пейзажа происходят вне каких бы то ни было признаков наличия самого изменения. Можно было бы сказать: вот, пейзаж; он состоит из того-то и того-то, и это никуда не уходит. В таком постоянстве свободы больше, чем в катастрофе. Бремя ответственности в итоге рассеивалось дымом, но мы необратимо превращались в то, ответственность за что в силу различных обстоятельств ложилась на наши плечи — неосмотрительность, да, опрометчивость, да-да, неосторожность, нужно было раньше думать, по волосам не плачут — в горящие автомобили, трупы кошек на автобусных остановках, молекулярные соединения, во вскользь услышанные молитвы. Прекрасно и загадочно, говорила мама. Отец курил (он всегда после позднего вечернего чая курил с особенным удовольствием) и сквозь дым, слегка досаждавший глазам, следил за ночной бабочкой, бившейся у потолка. Когда нечего делать, я стараюсь следить за предметами так, как это делал отец. В эти мгновения я — никто. Но изменения пейзажа в самом деле происходят, не являя никаких признаков изменения. Таинственная точка в глазу, позволяющая видеть все, но сама остающаяся невидимой смотрящему, есть составная часть окружающего, не меня. Вероятно, она это имела в виду, когда написала "ты никогда не найдешь меня". И дальше: "ты стараешься уловить разницу между тобой и мной, уловив которую, ты в дальнейшем сможешь отличить себя от не себя, но она никогда не дастся тебе в руки, и не потому, что такой разницы не существует — я не знаю, наверное, она есть — даже твои сокровенные фантазии (вот в чем открывается наша самая настоящая убогость!) не что иное как разговоры, которые ты забыл, где и слышал, но которые тянутся к тебе, и уже не оставят твое сознание и то, что за ним, и до него никогда, возвращая к непостижимой убегающей точке начала этих разговоров, этой речи неисчислимых других, к которым ты хочешь принадлежать, потому что ты по ним непонятно почему тоскуешь, но от которых ты бежишь, и в то же время, в которых ты мечтаешь бесследно исчезнуть. Так не бывает. Я пытаюсь найти место, где несколько лет тому назад мы неожиданно нашли деньги, и не помню даже сколько мы нашли, и что с ними сделали." Море в детстве пахло смертью из-за запаха йода и соли. Sea food.

Каждое высказывание не имеет причины, так как оно возникает, не имея никаких предпосылок, а, главное, никакого будущего, оно появляется будто перечеркивая привычный уклад временного распределения, идя рядом, а иногда порознь, но подчас с ним сливаясь, что создает качественную иллюзию намерения высказаться, иллюзию предмета высказывания, его объективности, постепенно заражающую хаотическое (но имеющую собственную несомненную логику) мерцание реального вирусом надежды на то, что говорящий, пишущий не случаен по отношению к отражающим друг друга знакам, в жизнь которых он вовлечен собственным намерением переменить их "состояние"; более того, он производит их, как в свою очередь производит история его, исходя из представлений, предшествующих первым его движениям пишущего животного, не подозревающего, что в акте мнимого высказывания происходит упразднение его же самого, уповающего если не на утверждение себя, то хотя бы на косвенное свидетельство своего присутствия. Чашка кофе, туман, стоящий за окном, сухая трава в цветочном ящике на балконе. Ее полощет едва уловимый октябрьский ветер, переводя дрожь безымянного вещества в вибрацию контуров, во вьющуюся линию ловли, или — жжение виска, презрение к отражению в стекле: мало ли что может стать неотвязным представлением начала, отторжения, перехода, природа которого загадочна, поскольку мгновение изменения в нем постоянно пребывает в настоящем, независимо от точки или места, в котором неустанно начинается повествование. Но рука быстро (ее скорость чисто абстрактная величина, так как было бы наивно измерять ее временем, потраченным на изведение рисунка или перебор знаков (злаков) в той или иной очередности, и потому "быстро" остается метафорой в достаточно тонких створах попытки) исчезает из поля внимания (третья сигарета подряд, две чашки кофе и три сигареты за один час — кому это интересно? И значимо ли это, а если да, то о чем повествуют перечисленные действия? К примеру на крыше в душную белую ночь? Чем там все закончилось? Турецкий — Диких. Все благополучно. Для беспокойства повода нет. Много ли у них общего? О необыкновенной сосредоточенности? Одержимости? Слабоволии? О способностях потакания дурным привычкам? О ходьбе по периметру? Не здесь ли берут свои истоки некоторые ритуалы, действительно вызывающие к жизни необходимые реалии. Удар лбом о стену в темной передней порождает задумчивость. Вас спрашивают, как вы себя чувствуете. Ответ следует без промедления. Удается ли соединить несколько слов кряду только лишь постольку, поскольку я прибегаю к магическим действиям: курю сигарету за сигаретой, пью кофе? Вместе с тем, значения этих жестов могут быть бесспорно утрачены в ином контексте, где работает другой код, предписывающий определенные действия тому, кто намерен этот код развернуть в язык описания опять-таки предпосылок…), как метафора, никоим образом не производящая дополнительного смысла, но скользящая по траектории косвенности, чтобы в итоге коснуться слова ночь (ни кавычек, ни курсива, ни единого выделения из обыкновенной синтаксической последовательности — беспристрастность/безразличие наиболее чистая форма манифестации присутствия энергии), извлеченную зрением из вторжения в соположение черт, хотя зрение опять-таки играет роль вторичную по отношению к истокам требования такого слова. Несколько позднее в ходе собственного осуществления появляется потребность распространения, разветвления ночи в такую же множественность возможностей, ограничений и переходов. Не ночь ли — тень мелькнувшая на стене? Не ночь ли загадочные стекловидные червеобразные тела, проплывающие по сфере обращенного на себя зрения и не подвластные никакому контролю? Зрение, видящее самое себя и наблюдающее изъяны в себе как таковом, безотносительно к предметам, ему предстоящим/отстоящим. Я мог бы назвать ночью и тебя, так как ты, подобно многому либо всему, просуществовав кратчайшее мгновение как равная себе — такое снисходительное допущение возможно в виде вспомогательного инструмента недолговременной аллегории — стала пятном, туманностью на сетчатке глаза, не схватываемой ни изменением фокуса, ни длительностью процесса вглядывания, радужному пятном, беспрестанно стекающим вслед за собой за горизонт видимого. Но как ты однажды заметила, я прибегал к различным и не всегда схожим способам описания своего чувства (осталось одно — неловкости), тщетно полагая, что это единственный путь воссоздания тебя, исчезнувшей в самом обыденном, заурядном смысле слова более четверти века тому назад, когда утром мне пришло в голову, каким именно образом мне надлежит закончить то, причиной чего я по недомыслию считал тебя, и что теперь я продолжаю, медленно обучаясь иным ощущениям и подходам. Для любопытных: не оставив ни записки, ни слова, ни лоскута платья на кустах крыжовника, не опрокинув чашки с молоком — как и не было никогда, как будто не должно было даже возникать самой мысли о ее присутствии на земле.