Энтони Берджесс - Мистер Эндерби изнутри

— Ты тоже сволочь. — Рим; как же он любит Рим!

Эндерби наблюдательно и настороженно выжидал в баре отеля. Были там поздние любители кофе за столиками, многоречивые ораторы на быстрых иностранных языках, в целом дюжина или десяток; всех их Эндерби обменял бы на Роуклиффа. Хорошо бы, вчерашнее утро вернулось хоть на пять минут, в баре только он, Данте и Роуклифф; чертовски здорово двинуть разок по пролептически в кровь разбитому носу. «L’Animal Binato», надо же. Муза наверняка сейчас очень расстроена, пышет дымом, как гарпия, столько труда впустую. В ожидании третьего стакана фраскати Эндерби посмотрел на прелестную Весту за бокалом перно, потом скорчился, симулируя боль в желудке.

— У-у-у-ф-ф-ф, — сказал он, — разрази тебя. — Арррргх.

— Чересчур много пьете, вот где ваша проблема, — заметила Веста. — Ладно, пошли ложиться в постель. — Эндерби, до конца артист, издал душераздирающее бурчание, как в старые времена. Грерррхрапшшшшшш. Она озабоченно приподнялась.

— Нет, — сказал Эндерби. — Тут обождите. На первом этаже уборная. Правда, ничего такого. — И улыбнулся, лжец, сквозь смертельные муки, усадив ее обратно. Щеки раздул, как гаргулья, кивнул энергично, указывая, что это указывает на то, на что должно указывать, и ловко вышел из бара, урча, харкая, к изумленью кофейничавших, в вестибюль. А там торопливо сказал шустрому администратору с неискренней золоченой ухмылкой, стоявшему за конторкой в обрамлении из светящихся трубок:

— Я должен в Лондон вернуться. Жена здесь останется. Не хочу, чтоб вы думали, — виновато добавил Эндерби, — будто я убегаю или что-нибудь вроде того. Если желаете, счет оплачу по сей день. Но ведь я багаж оставляю. Все, кроме одного саквояжика. Надеюсь, проблем не возникнет, правда? — Почти приготовился сунуть администратору за молчание бумажку в тысячу лир, только вовремя передумал. Администратор, изящно склонив голову, как будто прислушиваясь, тикают ли часы в невидимом жилетном кармане, сказал, что проблем не возникнет, однако синьор Эндерби должен понять: скидка на время отсутствия синьора Эндерби не предоставляется. Синьор Эндерби с радостью понял. — Мне хотелось бы, — сказал он, — звякнуть в аэровокзал на этой же улице. Можете дать мне номер? — Администратор с большим удовольствием посодействовал со звонком: можно позвонить из какой-нибудь будки вон там.

Из будки Эндерби видел, как Веста ест сандвич с ветчиной. Видимо, с ветчиной, так как мазала каждый кусочек горчицей, — видимо, горчицей, судя по форме баночки. Постарался, не затратив большого труда, выглядеть очень плохо на случай, если она взгляд поднимет и его заметит. А если подойдет, можно будет прикинуться, будто он слепо ткнулся сюда, в будку, с виду похожую на кабинку уборной; а если увидит, что он настоятельно разговаривает по телефону, прикинется, будто врачу звонит. Тут голос заговорил по-английски с Эндерби, и Эндерби тайком сообщил:

— Говорит Эндерби. — Имя явно ничего не сказало любезному голосу клерка. — Я хочу, — сказал Эндерби, — улететь в Лондон по возможности первым же самолетом. Очень срочно. У меня уже куплен билет в первый класс, но, понимаете, на двадцать пятое, или на двадцать шестое, или еще на какое-то там… не совсем помню точную дату. Дело очень-очень срочное. Бизнес. И мать у меня умирает. — Соболезнующего чмоканья не последовало: эти римляне бессердечные сволочи. Голос сквозь шелест бухгалтерских книг отвечал: ему кажется, должны найтись свободные места в самолете БОЭК[116] из Кейптауна, прибывающем в Рим в пять тридцать утра. Голос перезвонит, подтвердит или опровергнет. — Вопрос жизни и смерти, — предупредил Эндерби. Хотя голос как бы знал о намеренье Эндерби сбежать от жены.

Веста, прикончив сандвичи, ковыряла в передних зубах старым билетом лондонской подземки, вытащенным из сумочки. Сумка стояла открытая, очень неаккуратно, но Эндерби в ней заметил связку ключей. Ключи ему понадобятся: в квартире на Глостер-роуд находятся определенные необходимые вещи. Глядя на ковырянье в зубах, он кивнул: еще одна вещь наставляла его на путь, на который он вступил.

— Как теперь себя чувствуете? — поинтересовалась она.

— Гораздо лучше, — улыбнулся Эндерби. — Почти все вывалил. — С тем, что в банке еще остается, с тем, что он считает для себя возможным законно у нее украсть (главным образом норка), можно было бы, по его мнению, на год-другой вернуться к подобию прежней жизни: одинокий поэт на том или другом убогом чердаке, на жидкой похлебке и хлебе, старается помириться с Музой. На потерю капитала он не ропщет. Больше нет. Деньги, в конце концов, мачехины, и вот она, мачеха, сидит теперь тут, вытаскивает из моляров волокна ветчины, пусть даже грациозно и без показухи; жаждет эти деньги потратить. Конечно, проценты — дело другое. Церковь всегда осуждала ссуду денег под проценты, поэтому ни один добрый католик при возвращении долга не вправе претендовать на прирост. Решив быть справедливым, Эндерби также решил тут быть чистым протестантом. Улыбаясь про себя, он подпрыгнул от неожиданности, когда громкоговоритель окликнул его по имени.

— Кто, ради всего святого, — удивилась Веста, — может вам звонить в такой поздний час? Сидите, я отвечу. Вид у вас еще бледноватый. — И встала.

— Нет-нет-нет, — возразил Эндерби, грубо толкнув ее обратно в плетеное кресло. — Вы об этом ничего не должны знать. Сюрприз, — попытался он улыбнуться. Она скорчила гримасу, вытащила из сумочки заколку для волос, принялась ковырять в левом ухе. Эндерби рад был это видеть.

Голос клерка с удовольствием подтвердил, что место на самолет из Кейптауна забронировано. Эндерби должен быть на аэровокзале в четыре; дежурный клерк обменяет билет.

— Deo gratias, — выдохнул Эндерби, имея в виду grazie[117]. Но только литургическая благодарность, рассуждал он, в силах выразить облегчение от перспективы бегства, со всеми его предметными и сопутствующими значениями, из Рима.

— Все в порядке, — подмигнул он Весте. — Не спрашивайте, что именно, но все готово. — Встав, чтобы вернуться в номер, заметил на столе заколку с забитой ушной серой головкой. И взял Весту под руку даже с какой-то любовью.

Фактически, бодрствовать до половины четвертого было не трудно. Фактически, трудно было собираться ночью, когда Веста, как правило, хорошо, по-шотландски крепко спавшая, решила не успокаиваться и во сне разговаривать. Эндерби подозрительно наблюдал за ней, лежавшей ничком, распростертой, сбросившей одеяла с кровати, с ягодицами, посеребренными светом римской луны до сходства с меренгой. Очаровательно, но отныне пускай очаровывает кого-нибудь другого. Он прокрался в носках через посеребренную комнату, внезапно замирая в статуарном танце при каждом сонном ее бормотании, а когда она раздражительно перевернулась с живота на спину, бросился в темный угол к окну и прижался к стене, как бы для измерения роста. На спине она бросила незнакомые слова в потолок, захихикала, но Эндерби не позволил себя запугать. Вытащив из верхнего ящика комода свой паспорт, билет на самолет, решил взять и ее документы с билетом, несколько минут потратив на нравственные раздумья. Теперь ей, очнувшейся и осознавшей бегство Эндерби, не удастся за ним сразу погнаться. Впрочем, он положил на камин несколько тысяч или миллион лир, зная вдобавок, что у нее имеется собственный аккредитив. Хотя Веста с Римом замечательно подходили друг другу, Эндерби по всей совести был не в силах обречь ее на насильственное слишком долгое там пребывание, полагая, что у него все же хватит гуманности не пожелать подобного даже злейшему врагу.

Одного чемодана оказалось достаточно для одежды и бритвенных принадлежностей. Лосьоны, и кремы, и спреи, которые она велела купить, — все это Эндерби решил бросить: никому никогда больше уж не захочется его нюхать. Теперь встал вопрос о ключах от квартиры, где оставалась пара коробок, набитых набросками и заметками. Машинописный экземпляр «Ручного Зверя» заперт в ящике ее личного секретера, пусть там остается. Его, мрачно признал Эндерби, занимало больше содержание, чем форма, а содержание было украдено и исковеркано. Пусть это послужит для него уроком. И он теперь щурился в лунном свете в поисках сумочки Весты, плоского серебряного конвертика, куда она — женщина, которая с остаточной шотландской экономностью терпеть не может что-либо выбрасывать, — вывалила в тот вечер всю кучу хлама из черной сумочки из серой сумочки из белой сумочки из синей сумочки. Серебряную сумочку, еще больше посеребренную светом, он увидел на тумбочке возле ее кровати. Неуклюжей балериной подкрался на пуантах, но, как только собрался схватить, Веста быстро перевернулась, вытянулась на постели по диагонали, голая тонкая рука серебряным засовом упала на столик, на сумочку. Эндерби нерешительно замер, стоял, затаив дыхание, гадая, хватит ли у него духу рискнуть. Тут она с той же скоростью перевернулась на спину, впрочем, левую руку оставив на тумбочке, и заговорила из глубокого сна.