Остров - Бьёрнсдоттир Сигридур Хагалин

Она думает о них как о животных. Делит на волков, медведей и лис, научилась безошибочно определять, стоит им появиться.

Йоханна выслушивает ее определения и задумчиво кивает. Она понимает, что Мара имеет в виду. Но зачем? Они все равно все хотят одного: поиметь худых, грязных детей, а потом бросить им крохи, чтобы не умерли с голоду.

Йоханна еще тщедушнее Мары, но отдает всю еду Хрольву, однако Мара ей завидует, ведь они, по крайней мере, вместе. Она почти перестала думать о матери и Элиасе, не может вспоминать о них без слез, а здесь такое правило, что, как только заплачешь, сразу выгоняют. Их перестали выпускать, называют отбросами, твердят, что не могут позволить им грабить в столице, что надо поддерживать закон и порядок. Говорят и смеются, словно сказали что-то забавное. У дверей всегда вооруженная охрана.

Большинство больших мальчиков постарались к ним присоединиться, превратились в лис, маленьких, испуганных и злых, готовых на все, оскорбляющих и унижающих младших, только бы волки их приметили. Держись подальше от лис, объясняет Мара Хрольву, и он серьезно кивает. Присоединились, однако, не все, Храфн исчез, и Сьонни тоже; Йоханна уверена, что они мертвы.

Мара не представляет, чтобы Храфн умер, он слишком умен для этого, слишком непринужденный, с этими его смеющимися глазами; авантюрист, сказала бы мама.

Она не будет думать о маме. И о Храфне тоже. Хотя он и заслуживает смерти за то, что все разрушил. Пустил сюда волков, лис и медведей, позволил им бить ребят, таскать за волосы на матрасы и насиловать, морить их голодом, украсть у них все ценности, велосипеды, телефоны, одежду.

Маре, Йоханне и Хрольву повезло больше других. Они втроем живут в палатке Храфна, девочкам удается Хрольва оберегать, за исключением того единственного случая, когда он потерялся, а потом они нашли его спящим на старом складе; он был голый и дрожал, ему обрезали светлые волосы, однако повреждений не было. Он ничего не захотел им рассказывать, но не плакал, и быстро уснул. Волосы вырастут, повторяет Йоханна и гладит брата по щеке; у них обоих темные миндалевидные глаза.

Девочкам приходится уходить с мужчинами, и Мара старается думать об этом как о работе, она закрывает глаза и в мыслях уносится отсюда, открывает потайную дверь в самый дальний уголок своего сердца, где хранит маму и Элиаса, иногда также Храфна, чуточку Храфна.

Она знает, что нужно делать, и всегда выбирает медведя. Когда за ними приходят, она опознает его, смотрит ему в глаза и устанавливает контакт. Так она обеспечивает себе относительную безопасность, медведи не стремятся оскорбить, иногда даже извиняются, дают больше еды.

Только бы не напороться на волка, их немного, но они хуже лис. Волки оскорбляют, иногда набрасываются стаей.

Она перестала употреблять спирт и клей; берет, когда дают, но не всё, ей нужна ясная голова.

Ей надо отсюда выбраться, она знает, что в городе устроили лагерь, и Мария может быть там. Жить в лагере несладко; медведи рассказывают, что там холодно, мало еды и люди работают почти круглые сутки. Но хуже, чем здесь, быть не может. Она выберется и возьмет с собой Йоханну и Хрольва.

Однажды ночью, пока медведь будет спать рядом с ней, насытившись наркотой, мясом и сексом, она достанет свой маленький перочинный нож и перережет ему сонную артерию, мягко, словно гладит по щеке маленького ребенка, а когда он истечет кровью, заберет у него оружие и ключ. Выберется, разбудит Йоханну и Хрольва, возьмет еду, которую прячет под их кроватью, и они вместе исчезнут в ночи. Если их кто-то остановит, она его застрелит. Украдет два велосипеда, чтобы все подумали, будто они поехали по шоссе, а они вместо этого отправятся к морю и утопят в нем велосипеды. Затем проберутся по каменистому берегу в город и найдут Марию и Элиаса. Она спасет их всех, а потом, следуя карте, уведет на край света.

Все будет хорошо. Они всего лишь звери.

Они тихо уплыли на кораблях. Поднялись по трапу, разошлись по каютам, трюмам, исчезли в тесноте и духоте темного корабельного брюха. Лишь немногие провожали их взглядами, большинство людей отвернулись, стояли к причалам спиной, закрылись.

Пятьдесят тысяч человек.

Мы, провожавшие их на последнем отрезке пути, пытались отыскать в протекавших мимо угрюмых толпах знакомые лица, но в холодной тьме это было нелегко. Худые и грязные, похожие друг на друга, некоторые несли на плечах маленьких детей или толкали перед собой инвалидные кресла с больными и стариками.

Мы искали лица друзей, родных и близких, наших гостей и коллег. Иногда даже удавалось найти; кто-то, услышав свое имя, откликался, поднимал руку в знак прощания. Тех, кто пытался вырваться из рядов уезжающих или, напротив, слишком близко к ним подходил, безжалостно избивали, но никого не застрелили, мы бы услышали.

Толпа, вероятно, могла бы за себя постоять и даже одержать верх над полицейскими, но духа борьбы не было. Никто не взял на себя лидерство и не повел к победе. Казалось, они просто хотят покончить с этим раз и навсегда, вырваться из грязи, голода и холода, использовать даже малейший шанс обрести достойное существование. Нас, смотревших им вслед, было слишком мало, и мы были слишком разрозненны и надломлены, чтобы выказать протест, и между нами и ними стояли полицейские, защищенные шлемами и щитами, вооруженные ружьями, дубинками и перцовым аэрозолем.

— Они ответили молчанием на наше предложение уехать домой, — сказала премьер-министр в своем последнем телеобращении года. — Иностранцы имеют право вернуться на родину и воссоединиться с семьей. Исландский народ обеспечил их кораблями и топливом на обратную дорогу. Это решение далось нам нелегко, ведь топливо необходимо нашим рыболовецким судам, которые кормят страну. Но мы должны проявить социальную ответственность, должны показать сочувствие в действии.

Она держала на руках своего ребенка и улыбалась холодной улыбкой. Я выключил телевизор.

Люди шептались, что это все фальшивка. И как только суда окажутся в открытом море, капитаны выведут из строя двигатели и вернутся на лодках, бросив людей на произвол судьбы, рассчитывая, что неуправляемые корабли затонут во время шторма или их отнесет на мель, и пассажиры будут обречены на медленную смерть от голода и жажды. Некоторые даже утверждали, что суда затопят в океане, чтобы он поглотил всех иностранцев, туристов, беженцев, мусульман, протестующих, правительственную оппозицию, всех тех, кто не пришелся ко двору или не покорился.

Я спустился в порт и видел, как они уходили. Кажется, увидел и их.

Серое лицо Марии, черные глаза Элиаса; похоже, он меня заметил, повернулся ко мне, посмотрел на прощание, но я не уверен, там было темно, и я промолчал, не окликнул их. Стоя на причале и глядя на исчезающие в темноте корабли, думал о том, что рвется последняя ниточка связи. Мы одни.

Потом я ушел.

Фьорд заснежен, и солнца не видно с осени до февраля. Лето светлое и солнечное, но очень короткое, его почти нет, как говорят те, кто провел здесь детство в беспрестанных заботах по хозяйству и мимолетных играх.

Одним из них был мой дед, кривоногий и с впалой грудью после перенесенного в детстве рахита. Он тепло вспоминал это место, лебедей и тюленей на зеркальной поверхности фьорда, лютики внизу у моря, но до конца жизни наотрез отказывался сюда съездить.

Он рассказывал мне истории, которые я теперь рассказываю детям по вечерам. О крылатом чудовище на горе в устье фьорда, о гигантской лошади с огромными пальцами вместо копыт и такими большими крыльями, что они оставляли следы на снегу, когда она взлетала. Малышка Нина вспоминает, что когда-то у нее был пластмассовый крылатый конь. Я рассказываю им о Пегасе, и мы дружно решаем, что чудовище на горе, возможно, и есть неправильно понятый конь поэтов, что, когда жившие здесь люди представили его, их буквально парализовал страх, и фантазия стала их проклятием.