Лесли Эпстайн - Сан-Ремо-Драйв

Я ездил взад и вперед, вдоль берега, пока совсем не рассвело, а потом поездил еще. В середине утра я направился на север к бульвару Санта-Моника, а по нему доехал до Уэствуда. Остановился за французским консульством. Консул, высокий лысый человек по фамилии Труве-Ровето, встретил меня у двери и провел по коридору в большую овальную комнату. Окна были завешены шторами. Несколько экранов — компьютерных? видео? — встроенных в стены, создавали ощущение визита в аквариум. В одном месте рядом висели несколько фотографий. На одной я узнал человека.

— Это писатель Ромен Гари, верно?

Труве-Ровето посмотрел туда со своего места — он сидел, перекинув ногу через угол письменного стола.

— Да, когда-то он был здесь консулом. Вы знакомы с его книгами?

— Приятель моего отца, — ответил я. — Он ходил к нам в гости. Я его помню, хотя был тогда ребенком.

В моей памяти он сохранился почти таким, как на этом фото. Он вынимал из карманов письма и читал нам вслух, сперва по-французски, а потом на английском. Норман объяснил, что письма эти — от матери, еврейки, сбежавшей в Северную Африку. Даже мне было видно, что он живет этими письмами, приходившими из недели в неделю в течение всей войны.

— Никогда не забуду, как он читал нам вслух письма матери.

— Ах, да, — сказал дипломат. Блики от верхнего света скользили по его безволосой голове, как блики от уличных фонарей по капоту автомобиля. — Фантастическая история. Это были письма покойницы. Она написала их до оккупации. Близкий человек исправно слал их сыну.

— Я не знал.

— Это факт. Он написал об этом книгу. — Консул дотронулся до выключателя на столе, и в комнате потемнело. Он нажал другой выключатель, и зажглись все шесть экранов. — Теперь вы поймете, дорогой мистер Якоби, почему я пригласил вас в эту комнату. Не думаю, что вы будете разочарованы.

Он сделал что-то еще на столе, и все экраны вдруг стали голубыми. Я увидел, что на них — мои картины: вода бассейна, безоблачное небо; темная тень — обобщение живой изгороди, увешанной фигами; белый росчерк, похожий на мазок зубной пасты, посередине между брезентом нашего навеса и непотревоженной водой.

— Voilà! — сказал мсье Труве-Ровето. — Так они будут развешены — вы увидите через пять дней. Вам нравится? Зритель поворачивается, потом снова поворачивается, и всюду — проявления, en bleu[106], вашего таланта. Вы не чувствуете сейчас, что перенеслись в L'Orangerie?[107] Да! Безусловно! Налицо не раз отмеченное родство с Моне.

Он умолк. И — редкость у дипломата — разинул рот. Он не мог сделать вид, будто не замечает слез гостя. И сам я не мог их скрыть. У меня тряслись плечи. Слезы лились рекой. Я стонал.

Оправившись от изумления, Труве-Ровето подошел к тому месту, где я от беспомощности упал на колени. Он склонился надо мной, выхватил платок.

— Это из-за красоты? Скажите, это было причиной вашего волнения?

Причина? Я не знал, в чем причина. Запоздалая реакция на все, что произошло перед этим? Утверждение неведомых адвокатов, что я намеревался убить жену? Старания других адвокатов отнять у меня сыновей? Или Мэдлин, три с половиной седых волоса, дряблые груди, складки на шее? А может быть, в самом деле картины — эти картины, их чистота, их покой? Или я оплакивал беднягу Гари, узнавшего о судьбе матери? Или дальновидность самой этой женщины? А может быть, все эти причины разом навалились на меня, как небесный свод на Атласа? Нет. Я с изумлением услышал, что объясняю французу истинную причину:

— Увы, мсье, причина не эта. Не красота картин, а то, что я не смогу их увидеть на вашей выставке. Я вечно буду вам благодарен. И правительству Франции. Президенту Шираку. Простите меня: я не могу присутствовать на открытии.

Консул отпрянул.

— Что? Это невозможно. Все подготовлено.

— Я хотел бы все изменить. Не могу.

— Но это — оскорбление для нас. Это просто скандал. Вы заболели? Серьезно?

Я вернул ему платок, упавший на пол между нами, как в народном танце. Потом встал и вышел из комнаты, заполненной живописью.

— Да, — сказал я ему, — вы правы. У меня тяжелая болезнь.

Девятью часами позже я воссоединился с сыновьями. Произошло это так. Вернувшись из консульства, я проспал большую часть дня и был разбужен телефонным звонком. Звонил Бартон. Он даже не дал мне сказать «алло».

— Ричард, это я. Ты должен сейчас же приехать. Ситуация серьезная. Мне угрожает нервный срыв. Ты знаешь, у меня вирус в желудке. Я нуждаюсь в тишине и покое. Вот почему у меня сад. Я люблю жить с растениями. Так что сейчас же приезжай. Они кричат, как сумасшедшие. Как безумные, брат. Они не понимают, что я человек распорядка. Ты знаешь, что со мной бывает, когда вытираются моим полотенцем. А солнце уже садится! Солнце садится! В это время я сажусь писать. Но как я сейчас сяду? Скажи, пожалуйста. У меня же не как у тебя. Ты можешь писать в любой обстановке. Тебе не надо думать. Мой инструмент — слова. Это высшее средство выражения. Я не такой, как эти французы, которые пишут в кафе. Всё напоказ. Их произведения не сравнить с моими. О! Ты слышишь? Они бегают по лестнице. У меня так дрожат пальцы, что сигарету не могу зажечь.

— Барти, успокойся. Прервись. Объясни мне, в чем дело.

— Это всё Марша. Женщина, на которой ты женат. В три часа дня она выкрикнула мое имя. Это все равно, что для тебя три часа ночи. Она барабанила в дверь. Разбудила меня. Барабанила и барабанила. Я думал, случилось несчастье. Я думал, землетрясение. Спустился — а это она с дикими индейцами. Вот кто они такие, брат. Этого из них не вытравить. Это у них в крови.

— Подожди, Барти. Ты говоришь, у тебя была Марша с мальчиками?

— Да! Она не могла с ними справиться. Сказала, что рвет на себе волосы. Я знал, что она мелкобуржуазная женщина. Лос-анджелесский тип. Поэтому оставила их у меня. Я думаю, сама пошла по магазинам. На урок йоги. Делать маникюр. Она не понимает, что я — художественная натура. Вспомни бумажные фонарики у меня в саду. Вспомни золотых рыбок в бассейне. Мои растения. Это — оазис безмятежности.

— Хорошо. Держись, ладно? Они целы и невредимы, скажи?

— Кто? Мальчики? Конечно, целы. Но я вижу розовые облака! Розовые облака! Мне надо начинать следующую главу. Я не могу…

Я положил трубку. И не успел отнять от нее руку, как телефон снова зазвонил.

— Барти, я же сказал. Выезжаю.

— Это не Бартон. Это твоя мать. Не чудо ли? Какой восторг! Я каждую ночь молилась. Стояла на коленях, дорогой, как монашка! Услышаны мои молитвы. Милые мальчики вернулись. Поезжай сейчас же. Вдруг она передумает?

— Мама, я уже был в дверях, когда ты позвонила.

— Не буду тебя задерживать. Я только хотела попросить тебя, чтобы ты не обижал брата. Ему немного трудно в этой ситуации. Он у нас убежденный холостяк. Будь с ним помягче. Он очень огорчен из-за книги. Стивен показал себя говном. Пустячное дело — прочесть рукопись, а его, видите ли, нельзя беспокоить.

— Ладно! Черт, буду мягок.

— Почему ты кричишь? Я тебя ни в чем не обвиняю. Немного внимательности никому еще не мешало.

— Я не говорю, что мешало.

— Хорошо. Когда вас ждать? Я бегу за бубликами и сливочным сыром. Позвонила Тимо, чтобы привез из клуба хороший ростбиф с кровью. В качестве большого одолжения. Что еще любят мальчики? О, мой фруктовый пирог! Надо бежать. Господи, не знаю, оставила ли она им хотя бы зубные щетки?

— Лотта, что ты придумала? Я не собираюсь везти их к тебе.

— Конечно, ко мне! Куда же еще ты их повезешь?

— Домой. К ним домой. К их друзьям. К их школе.

— Ричард, иногда мне кажется, что ты глупый. Школа кончилась. Рождественские каникулы начались. Вот сколько ты смыслишь в воспитании детей. Мне смешно подумать, что ты сможешь растить их сам. Или, по-твоему, их вырастит Исолина? Эта глупая мексиканочка…

— Гватемалка. Она любит ребят, к твоему сведению. И у нее самой ребенок.

— Где-то в глинобитной хижине? Неужели ты думаешь, я допущу, чтобы моих внуков воспитывала служанка?

— Почему бы и нет? В нашем случае ты допускала. Правда? Пока был жив Норман.

— Впервые слышу такое обвинение.

— Кончай эту ерунду. Ты еще не выжила из ума. Кто возил нас в Карлсбадские пещеры? Артур! Артур и Мэри. В пятидесятых годах причем. Единственные двое черных на весь штат Нью-Мексико. Кто отвез нас тогда на курортное ранчо? Артур! Пока вы с Бетти были в Тимбукту. Я до сих пор содрогаюсь от унижения. Его унижения. Кто стряпал нам, кормил нас, укладывал спать? Мэри!

— А, пятидесятый год! Это древняя история. Тогда все делалось по-другому.

— Черт возьми. Ты даже заставила беднягу вести нас к «Джеку на берегу». В шоферской форме!

— Неблагодарный! Отец угощал тебя в отеле «Дель Коронадо». Ты забыл? Лучший отель в Южной Калифорнии. И в отеле «Фейрмонт» в Сан-Франциско. Ты был избалованный мальчик. Заставил нас пойти в эту жуткую супную Андерсона. Каждый четверг мы водили тебя и Бартона в «Швейцарское шале». В нашей семье царила любовь. Люди улыбались при виде нас. Ты как коммунист. Переписываешь историю на свой лад.