Анатолий Курчаткин - Курочка Ряба, или Золотое знамение

И дальше и дальше шел процесс, смолоусого увели, привели на его место другого, что был в те приснопамятные дни начала осени со светлыми усами скобкой, а сейчас припадал на левую ногу, чего раньше за ним не водилось, он дал показания, и его тоже увели, а на его место за трибункой заступил Аборенков…

А потом и начальник Аборенкова майор Пухляков постоял за ней, и начальник горуправления МВД полковник Волченков, и его заместитель по политчасти Собакин, и даже личный представитель начальника госбезопасности, не говоря уже о всякой мелкой сошке вроде заведующего лабораторией, где производили анализ скорлупы… Три дня длился процесс над Игнатом Трофимычем, и таких он людей перевидел, сидя в своем загоне, — никогда бы ему в обычных обстоятельствах таких людей не увидеть.

Но что они говорили, какие показания давали — это для случившейся истории не имеет уже никакого значения, и единственно о чьем допросе необходимо еще рассказать — это о допросе Надежды Игнатьевны.

Надежда Игнатьевна уже не была третьим лицом во втором по значению особняке на центральной улице.

Вот уже третий месяц Надежда Игнатьевна не имела больше никакого отношения к этому красивому, чудному, еще более оцененному ею теперь особняку на бывшей Дворянской, ныне улице Ленина. А к чему имела, начальником чего являлась — так уже одно название того учреждения, конторы, вернее, приводило ее в ярость и отчаяние. Начальником Гортопа она являлась — вот чего, вот чем теперь руководила, торфом — дровами заведовала, непросыхающими пьяницами командовала, которые, пока не поднесешь им с утра опохмелиться, никакой работы ни в жизнь не начнут. Сын за отца не ответчик… Ответчик, как бы не так! Да еще какой ответчик! Боже ты, Боже, да разве же могло ей присниться в самом ужасном сне, что станет она начальником Гортопа? Это как о себе нужно было думать, чтобы приснилось такое? Это же уму непостижимо, это же насмешка судьбы, это форменное издевательство над человеком — после просторного кабинета в чудесном особняке сидеть в тесной паршивой каморке с обшарпанным столом, слыша сквозь хлипкую стену пьяный мат грузчиков! После черной «Волги» с предупредительными, милыми ребятами шоферами тащиться через весь город в разбитом, ухающем, переполненном грубым, остервенелым людом автобусе… Для того разве вскакивала в свои пионерские годы раньше необходимого на целых десять минут, ставила на огонь тяжелый металлический утюжок и гладила свивающиеся концы сатинового галстука? О, как это несправедливо, нечестно, подло! Разве виновата она, что так ей не повезло с родителями? Разве виновата?

Однако Надежда Игнатьевна вовсе не собиралась мириться со своей участью. Нет, она собиралась побороться за возвращение на небеса, собиралась с силами, просчитывала варианты, и варианты были, имелись — вполне достаточно. Был даже один на самом верху, в самом поднебесье, там, в Москве, на площади с памятником героям Плевны, сохранившимся еще от царских времен, — уж что это вариант не делал с нею, когда она была еще комсомолкой, должен же он помнить добро! Следовало только не поскользнуться случайно, не испортить все какой-нибудь оплошкой.

И потому, знала Надежда Игнатьевна, давая показания суду, должна она быть достойной своего предстоящего возвращения наверх, достойной и более того — выглядеть укором вменившим ей в вину ее отца, проявить себя как пример идеологической стойкости и верности.

— Объясните, пожалуйста, при каких условиях золотые яйца могли превращаться в простые, что вам известно? — спросил ее судья.

— Насколько мне известно, — четко и внятно ответила Надежда Игнатьевна, — если не платить за них деньги.

— Могло это зависеть от суммы, как вы полагаете?

— Я полагаю, — сказала Надежда Игнатьевна, — что двадцати копеек за штуку было вполне достаточно.

— То есть независимо от того, какая сумма уплачена, они оставались золотыми?

Надежда Игнатьевна усилием воли подавила в себе вспыхнувшее желание как следует отчитать этого судьишку. Оставайся она в прежнем своем положении — ни за что бы он не позволил себе вести допрос таким образом: будто пытаясь поймать ее на каких-то противоречиях.

— Я не обладаю подобными данными, — сказала она.

— Хорошо, тогда по-другому, — согласился судья. — Две тысячи за яйцо — могло это быть слишком большой суммой? Чтоб яйца в результате превращались бы в простые?

— Я полагаю, — снова сказала Надежда Игнатьевна, — что двадцать копеек за штуку было вполне достаточно.

— Неужели вы так действительно полагаете? — Вопрос был не по существу, но, похоже, судья искренне удивился.

О, каких сил стоило Надежде Игнатьевне держать себя в руках. Но она знала, что должна сдержаться.

— Я ответила, — сказала она.

— Да, хорошо, — снова согласился судья. — В общем, вероятней всего, если уплачено, яйца должны остаться золотыми?

— Вероятней всего, — подтвердила Надежда Игнатьевна.

— А если бы вдруг они превратились в простые, как бы вы могли это объяснить?

Надежда Игнатьевна не очень-то понимала, куда клонит судьишка. Но она и не собиралась понимать. Она решила, что настал именно тот момент, когда нужно проявить себя в полной мере.

— Я полагаю, — произнесла она со строгим и торжественным спокойствием, — мы в данном случае имеем дело с неким неизвестным науке явлением. О подобных явлениях раньше, до перестройки и гласности, мы молчали, а теперь, наконец, говорим открыто и смело. Это яркое доказательство того, что перестройка приносит реальные положительные плоды, и должно убедить всех скептиков, что она необратима…

Судья прервал ее:

— Конкретнее, свидетельница. Отвечайте на вопрос.

— Конкретнее, — отнюдь не намереваясь отвечать на его вопрос, сказала Надежда Игнатьевна, — здесь область непознанного. А раз область непознанного — значит, согласно марксистско-ленинской диалектике, несуществующего. А раз несуществующего — то мы можем все это не признавать.

Надежда Игнатьевна умолкла и с наслаждением перевела дыхание. Победное чувство владело ею. Она не очень-то понимала и то, что проговорила сейчас сама, но все это было неважно. Главное, сумела сослаться на классиков, а все прочее — тлен и прах.

Судья смотрел на нее с таким видом, будто его шарахнули по голове тяжелым, и он никак не может прийти в себя.

— А все-таки суду было бы интересно… — начал он и махнул рукой: — Впрочем, достаточно. Имеются вопросы у обвинения? — посмотрел он на обвинителя. — У защиты? — повернул он голову в другую сторону.

Ни у той, ни у другой стороны вопросов не оказалось. К единственной из всех свидетелей! И Надежда Игнатьевна не преминула отметить это про себя.

Ничего, посидит немножко, только на пользу пойдет, олуху, с омерзением подумала она об отце, поворачиваясь, чтобы идти от свидетельской трибунки. Это надо же, что устроили, всю ее жизнь под корень!

Не-е-ет! — тут же возопило в ней все в ответ самой себе. Нет, она выкарабкается обратно наверх, выдерется — чего бы ей то ни стоило! Выкарабкается, выдерется… а если вдруг не получится, найдет способ — запалит вокруг себя все, подожжет, раздует, пусть сгорит, но и других с собою возьмет!

— А так как безусловных доказательств того, что проданные яйца действительно были золотые, не имеется, дело по обвинению Кошелкина Игната Трофимовича в хищении государственного имущества в особо крупных размерах прекратить за недостаточностью улик и обвиняемого из-под стражи освободить, — дочитал судья судебное постановление, и какое-то долгое, бесконечное, немыслимо растянувшееся во времени мгновение стояла полная, положено говорить в таких случаях — гробовая тишина, смотрел беспонятливо на судью Игнат Трофимыч, смотрела на своего старого, не смея верить услышанному, Марья Трофимовна, и все остальные, кто был в зале, стояли и смотрели кто куда, не решаясь первыми нарушить молчание, но наконец Виктор, закричав: «Батя-а!» — сорвался со своего места, выскочил в проход между скамейками, пронесся к барьеру, за которым стоял и молчал Игнат Трофимыч, обнял его, наклонился, подхватил и перенес через барьер в общее пространство комнаты, и тут уж все разом зашевелились, ожили, стали подниматься, заговорили, и, оставшись сидеть, запричитала с запозданием Марья Трофимовна.

— Ой, батюшки! Ой, света! Ой, Боже ты мо-о-ой!..

Тихий бесснежный вечер стоял на улице, когда Игнат Трофимыч с Марьей Трофимовной, в сопровождении Виктора, вышли из здания суда. Мороз был самый легкий — чудный, бодрящий среднерусский мороз, от которого свежо дерет щеки, радостно холодит ноздри и волшебно кружит голову. Ныряла луна в облаках, светили фонари, отражал от себя это половодье света снег — о, какой изумительный, несказанный вечер подарила природа Игнату Трофимычу к его освобождению!