Скотт Брэдфилд - Хорошая плохая девчонка

АР: Да, верно.

УР: А Пабло был, погодите, Пабло не был ее дружком, а кем же тогда был Пабло?

АР: Итак, вы видели кого-то возле вашего дома. Этот кто-то, возможно, знал раньше мисс Риордан. Кажется, вы клоните к тому, что он мог быть причастен к убийствам надзирателя Харрисона и профессора Александра. Есть ли у вас еще какие-нибудь причины для беспокойства? Может, вас волнует что-то еще? Вы нам об этом расскажете?

УР: Причины для беспокойства? Разумеется, у меня есть причины для беспокойства.

ФБ: Простите, не хочу менять тему, но меня интересует этот дом в Малибу.

УР: Это к северу от Транкаса. Она заплатила за него наличными.

ФБ: Однако я просмотрел ее дело и не нашел никакого упоминания о доме в Малибу и о Транкасе, нет ничего, похожего на это.

УР: Мария была кухаркой, Эстебан был садовником, я забыл, что делал Пабло, и там был ее дружок, который влезал к ней через окно, и еще коп.

АР: Лейтенант Сашетти из полицейского департамента в Малибу. Поехал по какому-то незначительному вызову шестого июля девяносто девятого года и не вернулся.

УР: Да, верно, Сашетти. Во внутреннем дворике ночью. С мисс Риордан. Ублюдок. Он спал на веранде, и у него хотя бы осталось это воспоминание, а что осталось мне? Я должен был отправить письмо. Она дала мне это письмо, она назвала его «письмо», но на самом деле это был целый пакет. Его нужно было кому-то переправить.

ФБ: Дорожный фургон — это единственная собственность, которая числилась за мисс Риордан. Он был куплен за наличные в фирме «Лодки и рекреационные транспортные средства» в Ла-Бри седьмого июля двухтысячного года.

УР: Она даже не попросила меня купить марку, она сама ее наклеила, как будто бы не хотела, чтобы я имел какое-то отношение к этому пакету, я был просто посредником, один момент, переходящий в другой, не более того, но она доверяла мне. То есть она доверяла мне в том, что я не открою пакет, что в принципе одно и то же. Она знала, что я мог либо оправить пакет, либо выкинуть его, либо открыть его, а выкинуть его — все равно означало бы открыть его, потому что я не выбросил бы пакет неоткрытым, это не имело бы смысла.

ФБ: Она перемещалась по Калифорнии, тут есть несколько талонов на парковку, подтверждающих, что она была в Окснарде, а также вся необходимая документация, доказывающая ее перемещение по штатам Айдахо, Техас, Оклахома и так далее.

УР: И я был вовсе не против, чтобы она заставляла меня сделать что-то для нее, я хотел этого. Это поистине прекрасно, когда во взаимоотношениях взрослых людей один принуждает другого к чему-то… но здесь дело было всего лишь в письме, какие-то документы для ее адвоката, этого сукина сына и болтуна, вечно он что-то темнит.

ФБ: Успокойтесь, профессор Реджинальд. Не забывайте, вы ведь профессионал.

УР: Я мог отправить или не отправить это письмо. Но она знала, что я не смогу прочесть его. Именно поэтому она мне доверяла. Таким образом, выбор у меня был только отправить или не отправить, поэтому я решил отправить. Это было толстое, объемистое письмо в большом конверте из манильской бумаги, адресованное этому ее адвокату, и я отправил его поздно ночью, опустив в ящик на каком-то темном углу, где я никогда не был, чтобы никто не мог потом меня вычислить, хотя я не делал ничего предосудительного, но мне кажется… что-то предосудительное в этом все-таки было. Я будто нарушил какой-то закон. Мой личный закон.

АР: Кажется, мы уходим в сторону.

УР: Я не хотел искать его, иначе совершил бы преступление, попытавшись оказать давление на работников почтовой службы США. Я не хотел возвращаться обратно к этому ящику. Я отправил его, но боялся, что попытаюсь найти его снова.

ФБ: Итак, письмо было отослано Джошуа Бирнбауму. И это было объемное письмо. Может быть, там содержался дневник Ла?

УР: Почему вы оба так подозрительно смотрите на меня?

ФБ: Где бы мы могли найти ее дневник?

УР: Нет, правда. Почему вы оба так странно на меня смотрите?

ФБ: Она же не могла забрать его с собой.

УР: Это часть врачебной тайны, мне не следовало вообще говорить про дневник. Все же, что касается Пабло, вы все-таки последите за моим домом сегодня вечером. Он выглядит как квартира, но это потому, что я живу на втором этаже над двухместным гаражом.

АР: А вам Ла рассказывала что-нибудь о своем дневнике?

ФБ: Я бы запомнил, если бы рассказывала.

УР: Он все время курит и ходит туда-сюда, он то прячется в тень, то выходит из нее, я закрываюсь на все замки, не могу заснуть по ночам. Я даже устроил мини-ловушки у себя в квартире, хотя вообще-то это дом, потому что он принадлежит мне весь, я снимаю его в аренду, во всяком случае. Я поместил горшки и кастрюли над косяком задней двери и разложил лезвия остриями вверх на подоконниках.

АР: Я хотел бы увидеть этот дневник.

УР: Я как-то читал об одном парне, который начинил свой цветной телевизор динамитом, но мне это не поможет, если он влезет ко мне в окно, он явно будет искать не цветной телевизор. Он не такой сдержанный и осмотрительный, как Ла, он как какое-то существо без рода без имени, и от него можно ожидать чего угодно. Он как вулкан, извергающий лаву в бытие, а затем снова успокаивающийся, он исчезает на несколько месяцев, когда из него выходит вся ярость, ненависть и жестокость, все его существование вертелось вокруг самых непредсказуемых эмоций, он совсем не похож на Ла, она была такой милой и иногда такой, такой понимающей и, знаете, такой предсказуемой, слава богу, когда она дотрагивалась до твоего лица, ты был к этому готов. Не могу спокойно думать о ней, я становлюсь… а он, он совсем не такой, как она, он просто зверь. Он похож на…

ФБ: Давайте все же вернемся к дневнику. Погодите минуточку, я напишу записку для надзирателя…

АР: Фрогала.

ФБ: Да, надо попросить его собрать все, что оставалось в камере Ла, и здесь я, пожалуй, добавлю: документы, бумаги, дневники…

УР: Я никогда не встречал такую девушку, как она, все остальные, которых я встречал, были… В общем, я их не интересовал, это абсолютно точно. Мне никогда не попадались достойные девушки, хотя я обманывал самого себя, взять, к примеру, мой первый брак, я был так молод, и она забрала у меня все, я учился тогда в аспирантуре, и у меня в принципе особо ничего и не было, возможно только письменный стол из сосны, но ведь это был мой письменный стол. Он принадлежал мне, а она забрала его.

ФБ: Как вы думаете?

УР: С того момента, как я увидел Ла, я знал, что она та самая. Мы все заперты в тюрьмах, сказал я ей. Там, конечно, были другие девушки, для которых я это говорил, но я обращался только к ней, у нее было такое свойство смотреть и видеть только тебя одного в толпе людей и слушать только тебя. Эта тюрьма находится в нашей голове, это была очень хорошая речь, я хотел, чтобы девушки поняли, что я не отличаюсь от них, хотел, чтобы они приняли меня за своего. Мы заключенные наших тел, ценностей, верований. Мы заключенные нашего взгляда на мир. И все, что нам остается, — это работать и пытаться прогрызть зубами бетонные стены, и идти на уступки, и поступать так, как от нас того требует тюрьма, в то время как втайне… Втайне надо пытаться найти пути спасения, пути, известные только нам самим. Иногда нам удается спастись, иногда нам приходится умереть, иногда мы так до конца и выполняем приказы тюрьмы, пока нас не отпустят, — это была моя метафора, которую я придумал, чтобы показать им, что тюрьма — это выбор, который они делают сами, и он никем не навязывается извне. Тюрьмы — это метафоры наших собственных миров, и тут она меня спросила: «Нашей цензурной сферы?» Я подумал, что она имела в виду цензуру, то есть проверку книг или писем с целью надзора, и переспросил: «Цензурной?» А она ответила: «Ну как наша сексуальность, или чувство голода или жажды, которое мы испытываем, или наша потребность в свежем воздухе». Тогда я сказал: «Сенсорной сферы, мы заключенные нашей сенсорной сферы». И она сказала: «Да». И меня это так… так взволновало, но тут эта ужасная женщина, эта Коринна…

АР: Пусть он продолжает. Он ведь никому не мешает.

УР: Она сказала какую-то пошлую гадость и так злобно засмеялась, но это никак не относилось к нам с Ла, она поносила саму себя, свою злобу и зависть, поэтому я переключился целиком на Ла и сказал ей: «Наша сенсорная сфера, наши чувства — это метафора окружающего мира». И она хмыкнула в ответ. Так она делала всегда, когда думала, что я нес чушь, она знала, что я несу чушь, мне не следовало идти учиться в аспирантуру, я вообще хотел быть столяром или водопроводчиком и делать что-то своими руками, но больше всего на свете мечтал быть идеальным любовником. В юности я мечтал, что когда-нибудь стану великим любовником всех времен, настоящим мастером искусства физической любви, и женщины будут съезжаться ко мне со всего света, и они будут знать, что им придется разделить меня с другими, но они не будут ревновать меня или считать своей собственностью, потому что, как настоящее искусство, мой талант не может принадлежать только одной из них, и тела этих женщин были частичкой настоящего мира, а не его метафоры, и Ла не раз ловила меня на этом противоречии, последнее, что она сказала… Она посмотрела на меня и сказала: «Возможно, тюрьмы — это метафоры, профессор Реджинальд. Но тогда одни тюрьмы являются большими метафорами по сравнению с другими». Я не мог поверить, эта двадцатилетняя девушка… а как она посмотрела на меня. Вы знаете, как она умеет смотреть в глаза, шериф, я видел, как вы смотрели на нее.