Ольга Токарчук - Правек и другие времена

Со временем выслеживание четверояких вещей изменило сознание Изыдора. В каждой вещи, в каждом малейшем явлении он видел четыре части, четыре стадии, четыре функции. Он видел следующие друг за другом четверки, размножение их до восьми и шестнадцати, постоянное изменение четвероякой алгебры жизни. Для него уже не существовало цветущей яблони в саду, это была четвероякая компактная структура, состоящая из корней, ствола, листьев и цветов. И что интересно — четверка бессмертна: осенью на месте цветов были плоды. Но то, что зимой от яблони оставались только ствол и корни, Изыдор должен был еще обдумать. Он открыл закон редуцирования четверок до двоек: двойка является состоянием отдыха четверки. Четверка становилась двойкой, когда спала, как дерево зимой.

Вещи, которые не обнаруживали сразу своей внутренней четвероякой структуры, представляли для Изыдора вызов. Как-то он разглядывал Витека, который пытался объездить молодого коня. Конь брыкался и сбрасывал ездока на землю. Изыдор подумал, что композиция, называемая в быту «человек на коне», лишь на первый взгляд кажется состоящей из двух элементов. Прежде всего, конечно, есть человек и конь. Есть также и третье, а именно человек на коне. А где же тогда четвертое?

Это кентавр, нечто большее, нежели человек и конь, это человек и конь вместе, дитя человека и коня, человека и… козы — внезапно пришло в голову Изыдору, и он почувствовал снова то самое уже давно забытое беспокойство, которое оставил ему Иван Мукта.

Мися долго не хотела обрезать своих длинных седых волос. Когда приезжали Лиля и Майя, они привозили с собой специальную краску и за один вечер возвращали волосам Миси былой цвет. У них было чутье — они всегда выбирали именно тот оттенок, который нужно.

Но вот в один прекрасный день что-то на нее нашло, и она попросила обрезать себе волосы. Когда крашеные каштановые локоны упали на пол, Мися посмотрела в зеркало и поняла, что она — старая женщина.

Весной она написала Попельской, что не примет дачников.

Ни в этом году, ни в следующем. Павел пробовал протестовать, но она не слушала его. Ночью ее будили сильный стук сердца и пульсация крови. У нее опухали руки и ноги. Она смотрела на свои ступни и не узнавала их. «Когда-то у меня были красивые пальцы и тонкие косточки. Мои икры напрягались, когда я шла на высоких каблуках», — думала она.

Летом, когда приехали дети, все, кроме Адельки, они отвезли ее к врачу. У нее была гипертония. Теперь ей нужно было глотать таблетки и нельзя было пить кофе.

— Что это за жизнь без кофе? — хмыкнула Мися, вытаскивая из буфета свою кофемолку.

— Мама, ты как ребенок, — сказала Майя и забрала у нее кофемолку.

На следующий день Витек купил в магазине большую банку кофе без кофеина. Она притворялась, что ей нравится, но когда оставалась одна, молола зерна драгоценного, отпускаемого по карточкам настоящего кофе и запаривала его в стакане. С пенкой, как она любила. Садилась на кухне у окна и смотрела в сад. Слышала шелест высоких трав — некому уже было скашивать их под деревьями. Она видела из окна Черную, луга Ксендза, а за ними Ешкотли, где люди строили все новые дома из белых блоков. Мир уже не был таким красивым, как когда-то.

В один из дней, когда она пила свой кофе, к Павлу приехали какие-то люди. Она узнала, что Павел нанял их для строительства склепа.

— Почему ты мне не сказал? — спросила она.

— Хотел сделать тебе сюрприз.

В воскресенье они пошли посмотреть на глубокий котлован. Мисе не понравилось место — около могилы старого Божского и Стаси Попугаихи.

— Почему не рядом с моими родителями? — спросила она.

Павел пожал плечами.

— Почему, почему, — передразнил он. — Там слишком тесно.

Мисе вспомнилось, как когда-то они с Изыдором разъединили супружескую кровать.

Когда они уже возвращались домой, она бросила взгляд на надпись при выходе с кладбища.

«Бог видит. Время ускользает. Смерть догоняет. Вечность ждет», — прочитала она.

Наступивший год был неспокойным. Павел включал на кухне радио, и они втроем с Изыдором слушали сообщения. Правда, понимали из этого не слишком много. Летом приехали дети и внуки. Но не все. Антек не получил отпуска. До поздней ночи потом сидели в саду, пили смородиновое вино и спорили о политике. Мися машинально посматривала на калитку и ждала Адельку.

— Она не приедет, — сказала Лиля.

В сентябре дом снова опустел. Целыми днями Павел объезжал на мотоцикле свои невозделанные поля и присматривал за строительством склепа. Мися звала Изыдора вниз, но он не хотел спускаться. Он корпел над листами старой бумаги, на которой чертил нескончаемые таблицы.

— Обещай, что, если я умру первая, ты не отдашь его в дом престарелых, — попросила она Павла.

— Обещаю.

В первый день осени Мися намолола в кофемолке порцию настоящего кофе, засыпала в стакан и залила кипятком. Взяла из буфета пряники. Кухню наполнил чудесный запах. Она придвинула стул к окну и пила кофе маленькими глоточками. И вдруг мир в сознании Миси взорвался, а его мелкие осколки посыпались вокруг. Она сползла на пол, под стол. Разлитый кофе капал ей на ладонь. Мися не могла шевельнуться, поэтому, словно зверь, попавший в силки, ждала, пока кто-нибудь не придет и не освободит ее.

Ее отвезли в больницу в Ташуве, где врачи сказали, что у нее было кровоизлияние. К ней каждый день приезжал Павел с Изыдором и девочками. Они садились у ее кровати и все время с ней разговаривали, хотя никто из них не был уверен, что Мися понимает. Они задавали вопросы, и иногда она шевелила головой, утвердительно или отрицательно. Ее лицо осунулось, а взгляд ушел куда-то внутрь, потускнел. Они выходили в коридор и пытались узнать у врача, что с ней будет, но врач казался поглощенным чем-то другим. В каждом окне больницы висели бело-красные флаги, а персонал носил повязки забастовщиков. Так что они вставали у больничного окна и сами пытались объяснить для себя это несчастье. Может, она ударилась головой и повредила себе все эти центры: речи, радости жизни, интереса к жизни, желания жизни. Или иначе: упала и испугалась мысли о том, какая она хрупкая и какое это чудо, что люди живут, испугалась того, что смертна, — и вот теперь, на их глазах, умирает от страха перед смертью.

Они приносили ей компоты и добытые за огромные деньги апельсины. Постепенно они смирялись с мыслью, что Мися умрет, уйдет куда-то в иное место. Но больше всего их пугало, что в горячке умирания, этого отделения души от тела и угасания биологической структуры мозга, навсегда исчезнет Мися Божская. Исчезнут все ее кулинарные рецепты, навсегда исчезнут салаты из печенки и редьки, ее шоколадные кексы с глазурью, пряники и, наконец, ее мысли, слова, а также события, в которых она принимала участие, совсем обычные, как вся ее жизнь, вот только подернутые — каждый из них был в том уверен — мраком и грустью: потому что мир не очень дружелюбен к человеку, и единственное, что можно сделать, это найти для себя и близких раковину и там пребывать до самого освобождения. Когда они смотрели на Мисю, сидящую на кровати с ногами, накрытыми пледом, и отсутствующим лицом, то пытались отгадать, как выглядят ее мысли. Такие же ли они рваные и истрепанные, как ее слова, или, может, сокрытые в глубине сознания, сохранили всю свою свежесть и силу? Или превратились в чистые картины, полные красок и глубины? Но принимался и тот вариант, что Мися могла вообще перестать мыслить. Это означало бы, что раковина была неплотная и Мисю настигли хаос и разрушение еще при жизни.

Сама же Мися, прежде чем умерла спустя один месяц, все время видела оборотную сторону мира. Ее там ждал ангел-хранитель, который всегда появлялся в моменты действительно важные.

Поскольку склеп все еще не был готов, Павел похоронил Мисю около Геновефы и Михала. Он подумал, что ей это должно понравиться. Сам он был целиком и полностью занят строительством склепа и выдавал работникам все более сложные распоряжения, поэтому работа затягивалась. Таким способом Павел Божский, инспектор, отодвигал время своей смерти.

После похорон, когда дети уехали, в доме сделалось очень тихо. Павлу было не по себе в этой тишине. Поэтому он включал телевизор и смотрел все программы подряд. Гимн на завершение трансляции был сигналом к отходу ко сну. Только тогда Павел слышал, что он не один.

Наверху скрипели доски под приволакивающим тяжелым шагом Изыдора, который больше не спускался вниз. Присутствие шурина раздражало Павла. И вот однажды он поднялся к нему наверх и уговорил его переехать в дом престарелых.

— Ты получишь заботу и горячую пищу, — сказал он.

К его удивлению, Изыдор не протестовал. И уже на следующее утро собрал вещи. Когда Павел увидел два картонных чемодана и полиэтиленовую сумку с одеждой, он почувствовал угрызения совести, но лишь на минуту.