Пьер-Жакез Элиас - Золотая трава

Все принялись говорить о чем придется. Попросили Элену рассказать в подробностях об ее жизни среди холмов — в глубине страны, где она родилась. Для тех, кто слушал ее рассказ, холмы были за сто лье, их обитатели имели озадачивавшие привычки; все же эта женщина, которая впервые в жизни оттуда спустилась и была теперь перед ними, одетая не по такой моде, как принято у них, говорящая на их языке с большей жесткостью в акценте и употребляющая некоторые непонятные им слова, о значении которых они не осмеливались спросить, эта женщина, в сокровенной своей сущности представлялась им столь сильной, что они гордились ее присутствием в их среде, как некой родственницей, более высокого, чем они, ранга. Они позабыли об ее бедности, такое сильное впечатление произвело на них то странное сияние, которое излучала ее личность, внушая им еще более странное душевное благорасположение. Когда она останавливала свой рассказ, они в один голос просили ее продолжать, задавали ей различные вопросы — им было страшно вернуться к действительности, если бы умолк этот голос, низводивший на них благодать. И ей еще приходилось просить у них прощенья, что она, одна-единственная, без умолку трещит, упрекать их, что они ей не рассказывают о своей каждодневной работе, а ей бы хотелось в обмен на свои признания услышать такие же и от них. И Мари-Жанн Кийивик объявила, что она надеется долго не расставаться с Эленой Морван и у той еще будет время узнать все об их жизни на берегу. Она дошла даже до того, что обещала, несмотря на свой возраст, поехать к ней в ее горы! Что же касается Нонны Керуэдана, то он заявил, что его болтовня может быть интересна разве что мужчинам и может раздружить его с Мари-Жанн. Тогда эта последняя, желая ближе познакомиться со своей будущей невесткой, спросила: «А вы, Лина?». Лина не заставила себя долго просить и рассказала, как ведутся дела в отеле-ресторане. Она пересказала разные новости, услышанные из уст проезжих коммивояжеров, описала, как выглядят некоторые из них, весьма забавные личности. Она была достаточно наблюдательной, дочь Лик Малегол, и рассмешила всех присутствующих, рассказав о последнем приключении Жоза-из-табачного-киоска с его капризным автобусом. Но она скоро опять передала слово Элене Морван. Ей так же, как и всем, хотелось укрыться в ее уравновешенности.

Так прошло два или три часа. Удивительно, как люди могут отвлечься, слушая и рассказывая, совсем позабыть о текущем времени, такова плата за болтовню, но зато, вовлеченные в беседу, они как бы выбрасывают из своего сознания все, что выходит за ее пределы. Для этого, разумеется, понадобилась Элена Морван, если не кто-либо другой, обладающий таким характером. Как бы там ни было, но на два-три часа драма словно отступила.

Однако Нонна Керуэдан, без помощи карманных или стенных часов, вел точный отсчет времени. В какое-то мгновение он встал и направился к двери. Все три женщины одинаково подумали вначале, что он идет опростаться от излишней жидкости. Но это было не так. Ему почудилось, что одна из ставен скрипит. А скрип ставен означает, что поднимается или меняет направление ветер. Старик вышел, не позаботившись закрыть за собой дверь. Элена застыла на середине фразы. Проследив за ее взглядом, Мари-Жанн и Лина тоже повернулись к двери. В ее проеме появился Нонна, задыхающийся от волнения.

— Идемте скорее. Туман рассеялся. Небо полно звезд. Поднялся ветер. Они уже на пути к берегу.

«Золотая трава» плывет теперь по короткой зыби. Океан начинает говорить всеми своими голосами, хотя пока они еще и не слишком отчетливо слышны. Неопределенным светом озаряется небо, так что трудно определить, отсвет ли это фар маяка или что другое. Сотрясения форштевня преисполняют сердца команды ликованием.

Люди никогда еще не были напряжены до такой степени, ни один из них не в состоянии слова вымолвить. Все пристально смотрят вперед. Насторожившиеся животные, да и только. У штурвала Пьер Гоазкоз, стремящийся слиться воедино со своим судном, с движущейся водой, даже с небом и звездами. Он ищет все еще скрывающуюся землю. Несколько раз он меняет курс, если можно назвать курсом направление, не опирающееся ни на что иное, кроме интуиции, неясных подсказок всех пяти чувств. Он уверен в одном — берег скоро должен показаться в виду. Но, возможно, что туман, рассеившийся над океаном, все еще окутывает сушу! Хоть бы поторопился очистить ее! Приближение к берегу таит основную опасность. Сколько барок разбилось из-за тумана о скалы! И потом — прилив сейчас или отлив? Старый Одиссей слышал, по крайней мере, пение сирен. И к тому же он был полон сил. Он не чувствовал, что у него в груди что-то разорвалось, и эта боль могла бы разом его сокрушить, как только порвется последний узел, связывающий его с жизнью. А если этот треск и есть сама «Золотая трава», которая вот-вот развалится! Развалится с шумом, который уже стал ему привычен потому, что бьется у него в ушах. Рифы! Целая гряда рифов. Оставить их по правому борту, а затем… Да будет благословенно пение сирен.

Его охватывает минутная слабость, воспользовавшись которой парус шумно раздувается. Когда Пьер его выравнивает, он слышит оглушительный крик, крик Алена Дугэ:

— Маяк прямо перед нами!

Почему поднимают голову к небу, когда исполняются желания? Пьеру Гоазкозу хотелось бы пересчитать звезды. Слишком уж их много.

— Боже, до чего же быстро бежит с вами время! Лина, поищите мои шпильки. В желтой чашке, слева, на посудном шкафу.

— Я там вижу только голубую чашку.

— Это — та самая. Мы ее называем желтой, потому что она прибыла из Китая, вместе с Дугэ, когда он служил на государственных кораблях.

Все собравшиеся в доме Мари-Жанн Кийивик стараются ей услужить. Она встала перед столом, который освободили от яблок, на него, прислонив к суповой миске, водрузила зеркало. Ей очень трудно в него вглядеться, потому что оно все время скользит. Она ему сердито внушает: «Стойте же наконец спокойно», — пока Элена, сидящая на скамейке, не берет зеркало в руки, чтобы утихомирить его. Но ее тоже начинает пробирать дрожь, даже и ее. Нонна Керуэдан кружит по земляному полу, глубоко засунув руки в карманы и сгорая от нетерпения. Каждую минуту он выходит через оставшуюся открытой дверь наружу, чтобы сплюнуть. Лина Керсоди, которая держится позади Мари-Жанн, послушная ее приказаниям, недоумевает, откуда у старика берется столько слюны. Мари-Жанн не обращает на Нонну никакого внимания. Она тщательно расчесывает свои седые волосы, поднимает их, взбивая, поверх своего черного чепца, собирая на макушке под круглую гребенку, причем она все время сердится. Никто не может ей угодить. За миской разложены ее белые, туго накрахмаленные головные уборы.

— Никогда еще я не надевала головного убора в такой час, — говорит она, — никогда не ходила я в порт встречать своих мужчин. Все эти хлопоты из-за Элены Морван. Но я ни в чем не способна ей отказать. Нет, я не могу.

— По правде-то говоря, — подбадривает ее Элена, — вы идете сейчас для того, чтобы женить вашего сына, Мари-Жанн. А после всего того, что произошло между ними двумя, возможно, что вы будете просить его взять Лину в жены. Поэтому вам подобает надеть самый красивый из ваших головных уборов и новую шаль.

— Правильно, Элена. Вы предусмотрели все.

Лина Керсоди вновь ощущает беспокойство, для нее испытание еще не окончено.

— Да захочет ли он еще взять-то меня в жены?

Мари-Жанн теряет при этом свою последнюю шпильку с черной головкой. Чего только не наслушаешься. Да еще в собственном доме.

— Кто тут распоряжается? Я служила всю жизнь своим мужчинам, я делала для них все, что только могла, и даже еще и сверх того. И ни один из них никогда не противился моей воле и никто не перечил мне. Никто из них, даже мой муж, большой Дугэ, у которого были рыжие волосы и который никогда ни перед кем не склонялся. Лина, найдите же мне эту шпильку с черной головкой, которая выпала у меня из рук. И принесите мне другие, с белой головкой. Я скажу скоро своему сыну: «Ален Дугэ, Лина и я, мы порешили вместе сыграть свадьбу в первый вторник февраля. Завтра я пойду к Фаншу Луссуарну заказывать кровать. Шкаф — за Лик Малегол. А ты, тебе надлежит побелить дом снаружи и внутри». Вот что я ему скажу. И он ответит: «Если такова ваша воля, то тогда она — и моя». Принесите мне шаль, она на скамейке.

И вот Мари-Жанн берет свой головной убор двумя руками, поднимает его, словно священник святые дары, и осторожно водружает себе на голову. Сущая королева. Шнурки быстро прикрепляются, остается только завязать их над левым ухом.

— Далеко ли это, Нонна, то, что вы называете молом?

— Нет. Всего каких-нибудь десять минут ходьбы.

— Вернуться-то они должны именно туда, не так ли?

— В том положении, в каком они находятся, — не выбирают. Они пришвартуются к самой ближней по их ходу набережной.