Людмила Коль - Земля от пустыни Син

Один только раз Костя действительно перепугался. Это случилось, когда из-за Севы дед сломал шкаф карельской березы. Дед, невысокого роста, но коренастый, с широкой грудью и обладавший необыкновенной физической силой, в ссоры отца и Севы никогда не встревал. Но если отца не бывало дома, часто выговаривал Севе за поведение. Однажды Сева очередной своей грубостью привел деда в такую ярость, что он изо всей силы толкнул Севу и тот отлетел в сторону шкафа. Шкаф был старинный, со всякими завитушками и завихрюшками. Оставшийся от прежних хозяев, он одиноко стоял в углу и был в таком плохом состоянии, что фактура дерева полностью исчезла под налетом грязи и пыли. Хотели уже было выбросить, но отец, присмотревшись внимательно, вдруг сказал: «Да ему цены нет — это же карельская береза!» Поэтому шкаф отциклевали всей семьей, покрыли заново лаком, и он был единственным украшением в их 22-метровой комнате на семь человек. Сева впечатался спиной ровно в полуприкрытую дверь, и она была тут же «с мясом» вырвана с петель. Несколько дней все ходили притихшие. Деду никто не смел перечить, даже отец, который уважал его и считал, что дед справедливый и всегда поступает по совести. А шкаф потом долго так и стоял — боялись притронуться к нему после такого, пока наконец бабушка Маргарита Петровна не вызвала столяра. Втайне Косте нравилась позиция брата, нравилась «золотая молодежь», среди которой тот вертелся. Честно сказать, он слегка даже завидовал ему. Потому что сам так не мог. Он не мог подражать Севе. Не умел. А хотел? Может быть. Этакая независимая позиция пофигистов. Поэтому Костя занял другую, более достойную. И не менее независимую. У Севы все так и осталось в прошлом. А у Кости — это и настоящее, и — будущее. Именно в Косте само собой, без всякого давления и вмешательства со стороны, воплотилось то, о чем их мать всю жизнь мечтала для Севы и что никогда так и не смогло реализоваться в нем.

— Возьми!

Костя смахивает текущие слезы и видит протянутый Леной бумажный носовой платок. Но он только отрицательно машет головой:

— Не надо…

Ему хочется, чтобы слезы лились… Много. Их не надо вытирать, нужно чтобы вот так… просто сами по себе… вниз… Он отходит в сторону и становится позади всех, где никто не заметит, что его душат рыдания.

Потом каждый бросил горсть холодной мокрой земли.

Лена, Глеб, Лёля, Костя и Лева стоят перед черной мраморной плитой, на которой выгравированы имена деда, бабушки, матери, а теперь прибавится еще имя Севы.

— Ты что-то положила в гроб, кажется? — спрашивает Костя у Лены.

— Магендоид серебряный. Помнишь, ты когда-то Майе Михайловне привез из Израиля?

— Да, было такое…

Косте на минуту приходят в голову испанские конверсос. Это случилось несколько лет назад в Сеговии. Он впервые испытал тогда щемящее чувство по отношению к народу, который насильственно был обращен в христианство, а тех, кто отказывался сделать это, изгоняли или убивали. И все-таки оставались евреи-анусим — принужденные, те, кто несмотря ни на что втайне следовали предписаниям иудаизма. Он долго рассматривал памятные доски в еврейских кварталах, зашел в бывшую синагогу, обращенную в церковь, бродил среди домов, где жили те, кто так много сделал для процветания города и культуры, некогда сильные люди королевства, и пытался представить себе, как здесь было когда-то…

— Ты думаешь, для него это было бы важно? — Костя с сомнением смотрит на Лену.

— Но ведь ты для чего-то привез его матери? Хотя она не была верующая. И она его всегда потом носила на шее. А Сева стал очень религиозным, особенно в последние годы — и в синагогу ходил, и обряды соблюдал, и Тору изучал. Он тоже носил его на шее. Поэтому ему там это пригодится… А нам зачем магендоид? Мы ведь все крещеные, православные… Вот я и положила ему в ноги: пусть с ним уходит навсегда.

Лена наклоняется, чтобы расправить ленты на венках, и Костя наблюдает за ее руками, которые наводят порядок над свежим холмиком.

Неожиданно ему вспоминается сон, который он когда-то видел в детстве: как будто он бродит в темном склепе, среди каких-то, тоже темных, возвышений. И вдруг чутьем угадывает, что это надгробия и он под землей. А рядом где-то его бабушки, дедушка, мать — он ощущает их присутствие, но не видит… Он разглядывает надгробия и понимает, что это все — его предки, потому что слышит, как бабушки и мать произносят их имена и считают могилы. Он чувствует, что ему нечем дышать, что сейчас задохнется. Он кричит и просыпается… Кажется, у него была тогда корь и все это привиделось в полубреду.

Но ему не раз потом являлся этот детский сон — слишком реальный был.

И теперь, задумчиво глядя на закрытый живыми цветами холмик, Костя еще раз думает о вечной философии смерти: всех принимает земля, и только там утихают ненужные страсти, только там наконец все равны и спокойны.

Провожавшие в последний путь — вероятно, родственники или знакомые со стороны Лены, Костя уже видел некоторых из них раньше, — постепенно расходятся и медленно идут по направлению к автобусу. Костя тоже поворачивается, чтобы идти к выходу.

К нему подходит Лена.

— Надо урны с Даниловского кладбища перенести тоже сюда, — тихо говорит она. — И урну Николая Семеновича и бабушки Маргариты Петровны… И надпись потом общую сделаем.

— Наверное, это правильно, — соглашается Костя. — Пусть все в одном месте будут.

Они идут до ворот кладбища и прощаются.

— А вы?.. — спрашивает Костя.

Вопрос звучит неопределенно — что, собственно, он имеет в виду?

Но Лена понимает, о чем ее спрашивают:

— Да ничего… Квартиру Глеб хочет продавать, будем съезжаться вместе в большую жилплощадь…

Костя оглядывает их всех — все такую же, ничуть не изменившуюся и не повзрослевшую, Лёлю, с водянистыми невыразительными глазами и тонкой, жесткой полоской губ Глеба, Лену, уже постаревшую и расплывшуюся, — и, не зная, что, собственно, еще прибавить, смущенно произносит:

— Ну ладно, ни пуха вам тогда!

— К черту! — отвечает Лена. Она на минуту нерешительно задерживается: — А знаешь, с вашей квартирой совсем не так было, как вы подумали… Это все случайно тогда получилось…

— Не бери в голову. Никто ничего уже не думает. Да и квартиры той давно нет. — Костя улыбается: — Если что нужно, звоните — телефон мой у вас есть. И насчет денег не стесняйтесь, я за все заплачу.

— Спасибо.

Костя делает общий взмах рукой:

— Ну, пока!

— Пока!

Лена с детьми спешит вслед за остальными. «Ведь в детстве дружны, кажется, были! — невольно отмечает про себя Костя, видя, как холодно распрощались двоюродные братья и сестра. — А теперь даже не поговорили ни о чем, не спросили ничего друг у друга — как чужие… Ну, правильно, так и бывает: отношения родителей рано или поздно переносятся на отношения между детьми. А потом говорят: жизнь развела…» Он задумчиво смотрит им вслед и чувствует, что это всё, точка, финальный аккорд, занавес…

— Я — к тебе?

Костя слегка вздрагивает, оборачивается. Лева вопросительно смотрит на отца.

— А как же! Обязательно!

Они идут к машине, садятся, пристегиваются.

— Ну, как там у вас дела? — спрашивает Костя, включая зажигание и медленно отъезжая от стоянки.

— Нормально. Катька конкретная такая, работает; кажется, скоро будет заколачивать побольше моего. Говорит, замуж не собирается, пока карьеру не сделает, хотя бойфренд у нее давно имеется. Мама тоже в делах: работа, дом, огород. Она уже вырастила целый ботанический сад, по-моему…

Костя понимает, что о Гюнтере Лева сознательно умалчивает, хотя у них с Костей выстроились неплохие отношения.

— Кстати, помнишь, была у мамы знакомая с таким странным именем — Лениза? — неожиданно говорит Лева.

— Да, что-то такое припоминаю, рассказывала когда-то…

— Так вот, у нее был рак, операции одна за другой. И, представляешь, выползла! Работает в универе сейчас!

Костя притормаживает на повороте и выезжает на Ленинский проспект.

— Воля… — как бы рассуждая вслух, произносит он наконец.

— Что? — непонимающе смотрит Лева.

— Это воля, Лева… — медленно повторяет Костя. — Необходимая каждому в этой жизни во-ля…

— Но это же болезнь была…

— И болезнь победить тоже… — Костя переключает скорость и смотрит на Леву в зеркальце: — Ну а ты?

— Я? А что, разве не видно? — Лева смеется и делает жест, как бы приглашая, чтобы Костя взглянул на его отлично сидящий костюм «BOSS». — Мы, европейцы, круто знаем, чего хотим. Только так можно чего-то добиться.

Костя минуту молчит, переваривая сказанное сыном. «Европейцы»… Севины дети, как сказала сегодня Лена, православные, его с Таней — «европейцы». А что скажет когда-нибудь Ишка?..