Когда наступит тьма - Кабре Жауме

– Кажется, мы как-то раз уже тут останавливались; когда в первый раз тебя туда возили.

– Кровавая мясорубка. А как мне было страшно, так страшно, что до сих пор об этом снятся кошмары. Чего мы не пережили…

– Да-да, когда умерла мама. Здесь пекут рогалики, и ты сказал, что они очень вкусные.

– Парнишка из Теруэля^[78], бедняга, прямо посреди реки, когда начали бомбить… Бум, бум, грохотали бомбы, так, что жуть берет. И этот пацан застыл, весь бледный. Как живой мертвец. Даже не пригибался и не пытался стрелять по тучам.

– Ну что ты, не убивайся так. Я приеду тебя навестить, как только смогу.

– Его лицо до сих пор стоит у меня перед глазами. Мне кажется, его звали Хасинто. Или что-то вроде того. Но лицо – как сейчас вижу. Его, ну и сержанта Мая, дело ясное.

– И как-нибудь в выходные, когда им в школу не нужно, я тебе и внучек привезу, ладно?

– Да. Я уверен, что он был из Теруэля. Каждую ночь он мне снится. Даже если бы он затерялся в огромной толпе на футбольном поле, я бы тотчас его нашел, бледного как полотно. Точно, Хасинто.

– С тех пор как мы решили развестись, я никуда не успеваю… эх, просто разрываюсь… А еще ты можешь писать нам письма. И телевизор смотреть. Ты представляешь, я добился, чтобы у тебя в палате был телевизор! Не сомневайся, тебе там будет очень удобно.

– Бедный парень. Когда мы переправились на другой берег, он так и лежал неподвижно.

– Мне пообещали, что кормить будут гораздо лучше. Совсем не так, как в прошлый раз.

– Ну так что же, пришлось мне его взвалить на плечи, окоченевшего, будто он замерз, и тащить на себе. А то он так бы и лежал там. А сержант Май кричит, оставь его в лодке и беги, паскуда!

– Посуди сам, когда от родственников поступают жалобы, им такой нагоняй влетает! Ты только подумай!

– И вот: сержант орет, а ну-ка живо все покинули лодки, ядрена вошь. И ты шевелись, ишь защитничек нашелся! – это он мне. А как я мог его там бросить, как я мог бросить беднягу Хасинто, застывшего, как мраморная статуя…

– Не все им жить, как у Христа за пазухой; это они хорошо уяснили. Так что об этом ты, папа, не волнуйся.

– Но как только я поднял его, чтобы вытащить из лодки, пуля раздробила ему голову, как спелый гранат.

– Ты же понимаешь, что мы не можем. Дома места нет. А у меня сейчас все в жизни перепуталось, папа.

– Его убили из-за меня. Если бы я Хасинто не поднял… Такое впечатление, что я нарочно его подставил. Показал им мишень, куда стрелять, понимаешь?

– Смотри, смотри! Здесь мы и остановимся. Там, где рогалики. Помнишь?

– Если бы я его оставил в лодке, он так бы и лежал там, наверное. Но мог бы выжить.

– И я тебе еще парочку в пакетик положу. Только не вздумай им его показывать, когда мы приедем, а то вдруг ругаться будут.

– Я часто думаю, что эта пуля была предназначена мне.

– Нет-нет, ну что ты; это я неправильно выразился. Конечно, никто не может на тебя ругаться!

– А если я долго об этом думаю, клянусь тебе, я не могу заснуть. Ночь превращается для меня во мрачное ожидание. Не только из-за этого, но и из-за других вещей, о которых я никому никогда не рассказывал.

– Видишь? Будешь там жить, как король: можешь вставать, во сколько тебе заблагорассудится. Эх, мне бы такую жизнь!

– Ночь мне страшна: раньше меня отвлекали то бабушкин храп, то неурядицы в суде… Я скучаю по храпу и по неурядицам. Мне снится только одно: я посреди пулеметного гнезда, но среди жуткого молчания; такого глубокого, что оно меня будит среди ночи, и я обливаюсь потом. И тогда прошел слух, что нам вот-вот поступит приказ отступать и бежать к реке. А ты понимаешь, что это значит?

– У тебя постепенно наладится собственный распорядок дня, вот увидишь.

– Что нам до смерти хотелось бросить это пулеметное гнездо, но мы боялись бежать к реке, потому что там мы окажемся беззащитны и стрелять в нас будет проще, чем стрелять по мишеням с переломанными крыльями.

– Ты вечно жаловался, что, когда приходит Синта, тебе надо вставать. А теперь не надо. Заживешь по-королевски. Ну все, приехали.

– С переломанными крыльями – это не мишени, это голуби. Стрельба по голубям, по птицам.

– Что ты бормочешь, папа?

– Лежать у пулеметной батареи было гораздо хуже, чем сейчас в постели. Ведь когда тебе двадцать лет, умирать не хочется. Сейчас-то мне оно уже до лампочки, по правде сказать… Только воспоминания мешают, застряли в голове.

– Давай я помогу тебе выйти из машины.

– Нет, и сейчас не хочется. Но я смирился. И только думаю, что жизнь могла сложиться по-другому. Это единственное: по-другому. Всю жизнь занимался чужими бедами… И никогда не мог избавиться от страха остаться наедине со своими мыслями.

– Оп-па! Давай. Наверное, сначала свожу тебя пописать. Ты ведь хочешь в туалет, да?

– А тем, кто постарше, все было до лампочки. Их так все достало, что они уже забыли о страхе. А я только жить хотел.

– А потом рогаликов купим. Куплю тебе их сколько хочешь.

– Да. Те, кто был старше всех, вели себя по-другому. Как тот лейтенант с треснутым голосищем.

– Нет, папа, сначала пописай.

– Ядри его; он встал, расставив ноги, в полный рост, и заорал, эй, вы, подонки, вызываю вас на бой, потратьте пули на меня, а не на пацанов, так и сказал. Я даже разревелся, такой он был храбрый… или такой отчаянный, кто его разберет.

– Да-да, конечно, я подожду. Не торопись, мы не спешим.

– И все давай ему кричать, ложись, лейтенант, ложись, черт тебя дери. А сержант Май кинулся на него, словно игрок на поле регби, чтобы повалить на землю; но было слишком поздно.

– А в воскресенье я к тебе приеду, ладно? И внучек привезу. Если ничего не случится, конечно.

– До чего не доведет отчаяние после стольких месяцев на фронте. Ох и несладко нам пришлось. Да где же мы?

– А деньги тебе здесь не понадобятся, и не думай… За тобой будут так ухаживать…

– Нет-нет, а где же враг?

– А если что, позвони мне. Или пусть они сами позвонят, как хочешь. Чего им стоит.

– Несладко, горько нам пришлось. И мы от страха стреляли в воздух, бросали оружие. После гибели лейтенанта командование отрядом принял на себя сержант и говорил нам, любому придурку, который примется палить по облакам, я самолично в жопу выстрелю.

– Ну давай, пойдем. Нет, сперва руки вымой.

– Когда убегаешь, всегда кажется, что пуля войдет тебе в задний проход. И назад ты оглядываешься так, будто все они летят именно туда. А ты пытаешься от них уклониться.

– Молодец. Вот так. А теперь рогалики!

– Когда убегаешь, то лишаешься рассудка, потому что уже не нужно притворяться, что тебе не страшно. Ты в панике. В ужасе. Мчишься как угорелый. И сам себя не узнаешь.

– Тебе кофе можно?

– И думаешь, что, если пуля раздробит тебе почки, это должно быть ужасно больно. Или вопьется тебе в позвоночник. Или в затылок. И нахлобучиваешь каску так, чтобы она защищала тебе затылок. А толку ни хрена.

– Вот видишь? Теперь ты сможешь рассказывать свои военные байки приятелям. Правда?

– А мы где?

– Кофе с молоком без кофеина. И десять рогаликов.

– Мы где?

– Папа, да погоди же, не приставай! Постойте… Что это значит – рогалики кончились? И что мне, спрашивается, теперь делать?

– Но то, что я не могу забыть, еще страшнее. Сержант Май был человек смелый. Это точно. Но грубый ужасно.

– Булочки? Ой, не знаю… Папа, ты булочку хочешь?

– Только сейчас я думаю, он справедливый был человек, хотя и грубый. Но вечно на нас орал, и воплями нас гнал вперед. Там же мы все почти были пацаны перепуганные. Господи, сколько боли.

– Поймите, мы именно за рогаликами сюда пришли. Папа их очень любит, и…

– Но в тот день он слишком далеко зашел. Он мне сказал, Тена, брось своего товарища в воду и спасайся.

– Не брошу! Он ранен!

– Это приказ! Ты что, не видишь, что он покойник?

Последние слова утонули в пронзительном визге снаряда, который приближался к нам, раздумывая, кого бы разнести на куски, чтобы от него и памяти не осталось. Он взорвался почти возле лодок. А я не отпускал Хасинто.