Роже Гренье - Зеркало вод

Она подозвала сторожа, который ждал снаружи. Тот появился, шаркая своими сабо, и запер за нею дверь. На улице она ощутила влажную жару — словно удар по лицу мокрым полотенцем. Пока она шла по длинным извилистым аллеям к выходу, почувствовала, как платье у нее начинает прилипать к телу.

Актер хотел, чтобы Ирен непременно выпила коньяку, но она отказалась. Она спросила, где сейчас находится Аргентинец, не в этой ли самой больнице. Актер ответил, что это вполне возможно, поскольку в Сан-Игнасио существует специальная палата, предназначенная для заключенных и охраняемая полицией. Ирен в последний раз оглядела стену, окружающую больничный двор. Аргентинец находился где-то там, за этими стенами, и смерть в его теле боролась с жизнью, хотя жизнь, которая его ожидала, была, пожалуй, хуже смерти.

Они сели в трамвай и после нескольких пересадок добрались наконец до окраины города, опять переехали через большую реку, но это оказалась уже другая река, коды ее были цвета ржавчины.

— Гляди, сколько рыбаков на том и другом берегу, — сказал актер. — Это забастовщики, которые ловят рыбу, чтобы обеспечить семье пропитание.

— Что это за река? Я здесь совершенно не ориентируюсь.

— Чуть пониже, у самого устья, находится порт, из которого мы уезжали в начале путешествия и куда мы возвратились.

Когда они сошли с трамвая, Ирен спросила своего спутника:

— А как же твои правила конспирации?

— Все обернулось иначе. Аргентинец был из наших, и теперь ты тоже связана с этой историей, а потому перестала быть чужой для товарищей.

— Да, за это заплачено дорогой ценой.

В квартире, очень похожей на квартиру актера, они застали группу активистов. Тут был своего рода штаб, куда поступали все сообщения о ходе забастовки. Речь снова зашла о трагической истории. Одному из присутствующих удалось кое-что разузнать об Аргентинце. Однако никому не было точно известно, жив он или нет. А если жив, неизвестно, будут ли его судить или же отправят в психиатрическую больницу. Ирен почувствовала, что в той или иной мере все осуждают Аргентинца, считают его отступником, потерявшим голову от любви.

— Бедняга! — сказала Ирен.

Время от времени раздавался условный стук в дверь и появлялся очередной связной с сообщением о том, что происходит на заводах или на судостроительных верфях. Чаще всего это были молодые женщины.

— На верфях устья работают всего два человека — это повара столовой, которые обслуживают полицейских, занявших завод.

— Доменные печи продолжают выдавать литье. Их охраняют военные. Чтобы пристыдить плавильщиков, бастующие забросали этих мокрых куриц кукурузой. Солдаты ответили гранатами.

— Дирекция металлургических заводов в Эче — это на холме — вывесила объявление: сегодня с шести вечера все должны приступить к работе. Те, кто не выйдут на работу, будут уволены. В любом случае участники забастовки теряют стаж.

— На «Алюминио» полиция стреляла, желая очистить подступы к заводу.

Пока не поступало новых сообщений, собравшиеся болтали между собой. Вслушиваясь, Ирен опять понемногу стала понимать испанскую речь, что не мешало ей считать всю эту болтовню бесполезной. Ей не было скучно, но она чувствовала себя здесь все-таки чужой. Актер почти не обращал на нее внимания. Ощущение отчужденности вновь воскресило в ее памяти образ Жюдит, лежащей на столе в морге, чужой и далекой.

— Рабочие, вернувшиеся на завод «Химик», увидели, что во дворе полно полицейских. Их пропускали между двумя рядами шпиков. В конце каждому задавали вопрос: «Ты возвращаешься к работе без каких-либо оговорок?» Тех, кто пытался ставить какие-то условия, загоняли в автобусы. Шесть автобусов доставили арестованных в тюрьму.

Вечером бастующие выпустили бюллетень, и связные распространили его по городу. Ирен спросила актера:

— Зачем потребовалась эта забастовка, если она заранее была обречена на провал?

— Она разразилась стихийно, когда люди узнали, что картофель подорожал в три раза. Однако дело тут гораздо серьезнее. Эта забастовка, первая после стольких лет террора, — попытка преодолеть страх.

Явилась еще одна активистка — хорошенькая маленькая брюнетка с пурпурными губами и тяжелым узлом волос. Единственное, что ее портило, — коротковатые ноги. Все начали расспрашивать ее:

— Какие новости в городе, Тереса?

— Пароль изменился.

Расстегнув пуговицу на блузке, Тереса вытащила спрятанную в бюстгальтере листовку, напечатанную на папиросной бумаге.

— А в трусиках ты ничего не прячешь, Тереса? — спросил актер.

Все рассмеялись, а Ирен он впервые показался вульгарным. Он сразу превратился в самца, macho.

— Думаешь, это очень смешно? — парировала Тереса. — Во всех рабочих кварталах шныряют полицейские патрули.

Листовка призывала бойкотировать кафе, зрелища, прессу.

«Трудящиеся!

Крепите солидарность!

Примите участие в неделе солидарности с арестованными, объявленной с 25 по 31 (включительно). В эти дни не посещайте баров, кино, танцев. Сэкономленные деньги передайте в фонд помощи семьям арестованных.

Перепиши и передай товарищу!»

Тереса рассказала, что ей удалось увидеть:

— С моста Освободителя видно, что вооруженные солдаты заняли верфи. На шарикоподшипниковом заводе стены оклеены объявлениями — хозяева сообщают свои условия. Забастовщики приходят их читать, потом обсуждают. Как только соберется человек двадцать, из ворот завода тут же появляются полицейские и разгоняют толпу. Люди перебегают дорогу и рассыпаются по пустырям, спускающимся к реке.

Благодаря Тересе и другим связным организаторы забастовки узнавали о положении в городе. Но всех очень беспокоило то обстоятельство, что они были совершенно отрезаны от других районов. Радио и газеты хранили полное молчание и ни словом не обмолвились о забастовках. Полиция производила арест за арестом, и связь между активистами разных провинций была прервана; одним из последствий объявленного в стране чрезвычайного положения явилось также нарушение междугородной телефонной связи.

Так, каменноугольный бассейн в трехстах километрах от столицы оставался великим неизвестным. По слухам, несколько недель назад и там зашевелились. Но распространилось ли это движение дальше? Или все снова вошло в свою колею? Как тяжело было бороться в изоляции, не зная, что делают товарищи в других местах!

Шло время, и Ирен стало тревожить то, что она по-прежнему стоит в стороне от событий, остается всего лишь простой зрительницей. Она завидовала девушкам-связным, которые то и дело появлялись в штабе. Ее тяготило то, что пропасть между нею и актером увеличивается день ото дня, и было невыносимо видеть, как все они — мужчины и женщины — разговаривают, что-то обсуждают, действуют. Она же существует только чисто физически, просто занимает место в углу дивана в тесной комнате и лишь изредка протягивает руку, чтобы взять сигарету или стакан вина. Ирен ждала в томительном молчании, не зная, как актер собирается поступить с ней. И невольно сравнивала себя с Жюдит, тоже обреченной на молчание. Она говорила себе, что молчание живых — совсем не то, что молчание мертвых. Если первое — это плод ожидания и тревоги, когда ты задыхаешься от невысказанных слов, то в молчании мертвых нет и никогда уже не будет ни тревоги, ни ожидания, оно — полнейшая немота. Своего рода отдохновение, если бы это слово в данном случае не было обманом — ведь Жюдит не отдыхала, ее просто больше не существовало.

Не пытаясь уже разобраться в том, что ею движет, Ирен вдруг отозвала актера в сторону. И сделала ему предложение, удивившее ее саму, так как у нее еще не было никакого определенного решения — оно созрело позднее, в процессе разговора.

— Может быть, мне, иностранке, удастся проникнуть в угольный бассейн и выяснить, что там происходит? Буду изображать идиотку-туристку, которая ничего не понимает. Чем я рискую? В крайнем случае меня повернут обратно.

У Ирен было впечатление, что время снова пришло в движение. Кончилась долгая послеполуденная летаргия, когда все эти мужчины и женщины входили и выходили, разговаривали, утопая в сигаретном дыму. Актер принялся обсуждать ее предложение с остальными активистами. Она поняла, что шахтерский район имеет для них такое же значение, как Астурия в Испании. Наконец актер подошел к ней.

— Вот что мы сделаем: мы найдем одного нашего товарища, бывшего горного инженера, он скажет, куда тебе надо идти и что нужно посмотреть.

Они отправились под вечер: в это время инженера наверняка можно было застать дома. Актер снова повел Ирен через весь город, сложную планировку которого она никак не могла себе уяснить. Инженер оказался сухопарым мужчиной лет пятидесяти. Узнав актера, он заключил его в объятия — жест, который так раздражал Ирен. Квартира была загромождена безвкусными безделушками: дешевые кустарные фигурки ланей и собак, лубочные картинки, башня Вестминстерского аббатства с курантами — в миниатюре. Инженер, видимо, одобрил идею Ирен. Он отыскал карту, объяснил француженке расположение угольного бассейна, показал дорогу, по которой нужно ехать, и, наконец, назвал городок, где она должна была получить исчерпывающую информацию. Там он знал двух верных товарищей. Он сообщил ей их имена и адреса.