Кристофер Ишервуд - Труды и дни мистера Норриса

— И что вы намерены с ним делать дальше? — спросил я у фройляйн Шрёдер.

— Ну, на этот счет вы можете не беспокоиться, герр Брэдшоу. Вот провожу вас и тут же спущусь за сыном консьержа. Обещаю вам, он выйдет отсюда тихо-тихо. А если попробует буянить, то ему так достанется…

Мы торопливо попрощались. Фройляйн Шрёдер была чересчур возбуждена победой, и дело обошлось без слез. Артур расцеловал ее в обе щеки. Она стояла на лестничной площадке и ждала, пока мы выйдем на улицу. За ее спиной в дверь гостиной опять отчаянно забарабанил Шмидт.

Мы сели в такси и успели проехать половину пути до вокзала, покуда Артур не взял себя в руки: настолько, что вновь обрел дар речи.

— Матерь Божья… мне кажется, я еще ни разу не уезжал из города через такие неприятности…

— Можете провести эту сцену как восторженные проводы, — я оглянулся через плечо, чтобы убедиться, что второе такси с долговязым сыщиком по-прежнему висит у нас на хвосте.

— Как по-вашему, Уильям, что он станет делать дальше? Пойдет в полицию?

— Это вряд ли. Пока он пьян, они его и слушать не станут, а когда протрезвеет, сам поймет, что смысла в этом для него немного. В любом случае он и понятия не имеет, куда вы направляетесь. Единственное, что ему известно: сегодня ночью вас, вероятнее всего, в стране уже не будет.

— Знаете, мой дорогой мальчик, может быть, вы и правы. По крайней мере, будем на это надеяться. Хотя, конечно, у меня на сердце останется тяжелый груз — ведь я-то уеду, а вы останетесь здесь, с ним. Постарайтесь быть поосторожнее, ладно?

— Ну, меня-то Шмидт беспокоить не станет. С его точки зрения, я того не стою. Ему гораздо проще будет найти себе другую жертву. Боюсь, что у него в записных книжках кандидатов в таковые найдется немало.

— Да, пока он был моим секретарем, такого рода возможности у него, конечно, были, — раздумчиво согласился Артур. — И я ничуть не сомневаюсь, что он выжмет из них все, что только сможет. Этот мерзавец тоже не лишен талантов — весьма своеобразных, конечно… Н-да, несомненно… Н-да…

Наконец все было позади. Маленькое недоразумение со служащим в камере хранения, суета с багажом, поиски места в углу у окна, раздача чаевых. Артур перегнулся ко мне из окна купе; я стоял на платформе. До отхода поезда осталось пять минут.

— Передадите от меня привет Отто, хорошо?

— Передам.

— А Анни — скажете, что я ее люблю?

— Непременно.

— Жаль, что их нет сейчас с нами.

— Что поделаешь.

— Но в нынешних обстоятельствах это было бы неосмотрительно, как вам кажется?

— Да, конечно.

Я стоял и ждал, когда же наконец тронется поезд. Говорить, как выяснилось, было не о чем, кроме таких вещей, о которых теперь уже и незачем было говорить: слишком поздно. Артур, казалось, почувствовал образовавшийся между нами вакуум. И начал беспокойно обшаривать запас своих привычных фраз — в поисках нужной:

— Как бы я хотел, чтобы вы сейчас отправились со мной, Уильям… Мне, знаете ли, будет страшно вас не хватать…

— Что вы говорите? — неловко улыбнулся я, остро почувствовав всю неуместность происходящего.

— Правда-правда… На вас я всегда мог положиться, в любое время. С первой же минуты нашего с вами знакомства…

Я покраснел. Просто удивительно, как он умудрился сделать так, что я почувствовал себя по отношению к нему совершеннейшим мерзавцем. В конце концов, разве я когда-нибудь по-настоящему его понимал? Разве я ценил его так, как он того заслуживал? Разве я — неким неведомым мне образом — не вел себя с ним по-свински? Чтобы хоть как-то переменить тему, я спросил:

— Вы помните нашу первую поездку? Я до сих пор никак не могу понять, почему они тогда на границе устроили такой переполох? Они что, уже и в те времена успели положить на вас глаз?

Артура такого рода воспоминания не слишком интересовали:

— Должно быть, уже успели… Н-да…

Еще одна пауза. В полном отчаянии я бросил взгляд на часы. Еще одна минута. Он снова завел все ту же песню — неловко, с очередной фальшивой ноты:

— Постарайтесь не судить меня слишком строго, Уильям… Мне бы не хотелось думать, что…

— Артур, перестаньте городить чушь, — я постарался, чтобы фраза прозвучала как можно менее резко. — Честное слово, просто смешно.

— Жизнь — такая сложная штука. Я, может быть, далеко не всегда и не во всем был последователен, однако с полной искренностью могу вам сказать, что в глубине души я был неизменно верен партии… Пожалуйста, скажите, что верите мне, ну прошу вас!

Нет, он был положительно невыносим: нелеп и начисто лишен даже самых зачаточных представлений о совести. Но что мне оставалось делать? В тот момент, попроси он как следует, и я готов был присягнуть, что дважды два — пять.

— Хорошо, Артур. Я вам верю.

— Благодарю вас, Уильям… О господи, ну теперь мы и в самом деле тронулись. Надеюсь, все мои чемоданы в вагоне. Благослови вас Бог, мой мальчик. Я никогда вас не забуду. Где мой макинтош? Ах да, все в порядке. А шляпа у меня — она хорошо сидит? До свидания. Пишите почаще. До свидания.

— До свидания, Артур.

Поезд, набирая скорость, вырвал у меня его наманикюренную лапку. Я прошел еще немного по платформе и остановился, и махал, пока последний вагон не скрылся из виду.

Повернувшись к выходу, я едва не натолкнулся на человека, который стоял прямо у меня за спиной. Это был сыщик.

— Прошу прощения, Herr Kommissar, — пробормотал я.

Он даже не улыбнулся.

В начале марта, сразу после выборов,[53] как-то вдруг установилась теплая и влажная погода. «Гитлер нагадал», — сказала жена консьержа. А сын ее пошутил — мы, мол, должны быть благодарны Ван дер Люббе:[54] Рейхстаг горел так жарко, что снег растаял. «Такой милый мальчик, — со вздохом заметила фройляйн Шрёдер. — И как он только может заниматься такими жуткими вещами?» Жена консьержа фыркнула.

Наша улица выглядела празднично — если выйти на нее и окинуть взглядом неподвижно свисающие из окон черно-бело-красные флаги на фоне голубого весеннего неба. На Ноллендорфплац подле кафе на улице сидели люди в пальто и читали о coup d'Etat[55] в Баварии. Из репродуктора на углу вещал Геринг. Германия пробудилась,[56] сказал он. Магазин мороженщика был открыт. Наци, одетые в форму, ходили туда-сюда с напряженным, серьезным выражением на лицах, как будто выполняли какие-то ответственные поручения. Читатели газет у кафе поворачивали головы им вслед, улыбались, и вид у них был вполне довольный.

Они понимающе улыбались этим юнцам в больших пижонских башмаках, вознамерившимся нарушить Версальский договор. Им нравилось, что скоро будет лето, что Гитлер пообещал защищать интересы мелких торговцев, что их газеты предсказывают им пришествие добрых времен. В них как-то вдруг проснулась гордость оттого, что они блондины. И их, как школьников, охватывало потаенное, чувственное возбуждение, потому что евреев, их конкурентов по бизнесу, и марксистов, не совсем понятную категорию людей, которых не так много и чьи дела в общем-то порядочных людей не касаются, признали наконец виновными и в поражении, и в инфляции, и вот теперь-то они за все ответят.

Город полнился слухами. Поговаривали о незаконных ночных арестах, о том, что в казармах СА пытают людей, заставляют плевать на портрет Ленина, глотать касторку, есть старые носки. Но людские шепотки тонули в громогласных заявлениях правительства, которое на тысячу ладов опровергало все и вся. Однако даже Геринг не мог заткнуть рта Хелен Пратт. Она решила учинить собственное расследование по поводу нацистских зверств. День и ночь напролет она рыскала по городу, выискивая жертв или их родственников, устраивала им перекрестные допросы, выпытывала у них детали. Все эти люди были, конечно же, весьма не расположены к разговорам и до смерти напуганы. Им вовсе не хотелось идти по второму кругу. Но Хелен была ничуть не менее безжалостна, чем их прежние мучители. Она совала им деньги, она им льстила, она их донимала. Время от времени, потеряв терпение, она принималась им угрожать. Ее ничуть не интересовало, что с ними будет дальше. Ее интересовали факты.

Именно Хелен первая сказала мне, что Байер мертв. Сведения у нее из абсолютно надежного источника. Один человек из обслуги в ее конторе — его уже выпустили — видел его тело в казармах Шпандау. «Знаешь, что особенно занятно, — добавила она, — у него было начисто оторвано левое ухо… Бог его знает, почему. Знаешь, иногда мне кажется, что кое-кто из этой шайки — ну просто психи. Господи, Билл, да что с тобой такое? На тебе лица нет».

«И на душе ничуть не лучше», — сказал я.

С Фрицем Венделем вышла незадача. Несколько дней назад он попал в дорожную аварию; растянул себе запястье и содрал скулу. В общем, ничего серьезного, но ему пришлось наклеить на лицо большой кусок пластыря, а руку носить на перевязи. И вот теперь, несмотря на прекрасную погоду, он даже и носа из дому не высовывает. Забинтованный человек выглядит подозрительно, в особенности если у этого человека, как, скажем, у Фрица, смуглая кожа и угольно-черные волосы. Прохожие отпускают в его адрес замечания, неприятные и угрожающие. Фриц этого, конечно, ни за что не признает. «Черт, вы же понимаете, выглядишь ну просто полным идиотом». Он сделался чрезвычайно осторожен. Политики он теперь вообще не касается, даже когда мы с ним остаемся наедине. «В конечном счете так и должно было случиться» — больше ему нечего сказать о новом режиме. А когда он это говорил, то старался не смотреть мне в глаза.