Лин Ульман - Благословенное дитя

Молли решила прогулять все уроки — вместо уроков она накупит продуктов, приготовит еду и украсит дом. Раньше гости не приходили ни к ней, ни к бабушке. Молли больше любила сама ходить к друзьям. Бабушкина квартира не очень-то годится, чтобы приглашать туда гостей. Вскоре, когда Молли исполнится восемнадцать и она окончит школу, она начнет работать, переедет и станет жить одна. Она будет совмещать работу и учебу. Однако завтра она должна быть на высоте. Пусть Исак увидит, что она — самое настоящее сокровище. Молли возьмет его пиджак и повесит в шкаф в коридоре, а потом усадит Исака на диван, рядом с бабушкой, и предложит ему бокал белого вина. «Бокальчик аперитива?» — вот как она спросит, тогда они оба рассмеются, и напряжение спадет. Надо не забыть попросить бабушку не плакать. Исак придет на ужин не для того, чтобы слушать про Руфь. Может, дать бабушке снотворного и уложить ее в спальне? Молли посмотрела на нее. Они по-прежнему сидели в креслах и смотрели новости про войну. Молли погладила бабушку по морщинистой щеке. Старушка улыбнулась и похлопала Молли по руке.

Молли вздохнула. Вот так-то, Исак! Я даже цветы для красоты поставлю. Розы! Я угощу тебя вином, которое куплю в винном магазине, хотя мне еще нет восемнадцати. Поставлю на стол красивую фарфоровую посуду, хрустальные бокалы и серебряные приборы, положу льняные салфетки. Все это хранится у бабушки в шкафах. Я приготовлю тебе еду, томатный суп с базиликом на первое, филе на второе, в бокале у тебя будет красное вино, а на десерт — карамельный пудинг. Я не задам тебе ни единого вопроса про наши отношения, про тебя, про себя, про моих сестер, почему я не живу вместе с тобой, но… но… Мысленно Молли часто разговаривала с Исаком, но на этот вопрос ответить не осмеливалась. Может, он и правда не любит ее. Каждый год он проводил с ней несколько часов, просто чтобы соблюсти приличия, не предъявляя никаких требований, без всяких волнений, «не будем делать хорошую мину при плохой игре». Наверное, однажды и она узнает, что такое все разрушающая ярость. Она вспомнила, как однажды в детстве он высоко поднял ее — высоко-высоко — и сказал, что купаться в море запрещено, это опасно. Молли провела рукой по волосам. Они были густые, длинные и темные. Посмотрела на задремавшую бабушку. Та частенько засыпала перед телевизором. Иногда Молли будила ее и говорила: «Бабушка, тебе надо лечь в постель!» Тогда бабушка открывала глаза, припоминала все, что случилось, и говорила: «Нет-нет» — или что-нибудь в этом роде. Порой она даже и не просыпалась, а просто опиралась на Молли и шла в спальню, где падала на кровать. Все это она проделывала с закрытыми глазами, словно глаза договорились между собой, что в этот вечер они уже достаточно потрудились. Когда бабушка ложилась, Молли раздевала ее, сначала снимала платье, потом нижнее белье, комбинацию, колготки и трусы. Иногда она окидывала взглядом это бледное тело с бугорками, глубокими складками и венами. Но обычно она не тратила время на это — быстро натянув на бабушку чистую ночную рубашку, она укрывала ее одеялом, тушила свет и шептала на ухо: «Спокойной ночи». Именно это Молли и собиралась сделать сегодня вечером. Пусть бабушка поспит. Пусть она спит всю ночь. Завтра они возьмут специальный нож для цветов и подрежут розам стебельки, а потом вместе запекут филе, потому что бабушка очень хорошо умеет запекать говядину. «Секрет, — говорила она, — в том, что перед тем, как класть мясо в духовку, надо дать ему отдохнуть». Вообще-то это бабушка будет готовить мясо, однако они скажут Исаку, будто мясо приготовила Молли. Молли подняла руку, чтобы снова погладить бабушку по щеке, однако в этот момент в телевизоре послышался взрыв. Бабушка вздрогнула, и Молли отдернула руку. «Не просыпайся! Не просыпайся! Ты должна проспать всю ночь». Встав с кресла, Молли потянулась. Завтра она прогуляет первый урок. Она взглянула на экран. Теперь показывали не войну в Ираке, а парк возле Королевского дворца, скорбящих родителей с детьми, цветы, плюшевых мишек, листки с рисунками и стихами и тысячи зажженных свечей. Выключив телевизор, она подошла к окну. Начался снегопад. Открыв окно, она высунула голову наружу и открыла рот. Снег падал на ее губы и язык, он был холодным и мокрым. Молли улыбнулась. Она вытянула руки. Теперь снег падал на ее ладони. «Да! — подумала она. — Да! Так оно все и будет». Она прогуляет первый урок. А может, и все уроки. Завтра утром, как только откроются магазины, она пойдет и купит большущий букет красных роз.

Зимой 1992 года Исак позвонил Симоне сам. Был вечер, и она сидела дома. Исак почти никогда не звонил Симоне домой. Они договорились, что она будет ему звонить, если что-то случится, или он будет звонить в свой дом, когда она там. Дома у Симоны было полно народу. Четверо детей, шестеро внуков и еще трое внучатых племянников, самому младшему из которых было всего несколько недель от роду. А еще муж, свекор, сестра мужа и бабушка, которая была вполне в своем уме, но уже не могла говорить. Всех их надо было накормить.

— Я не вовремя? — спросил Исак.

— Да, — ответила Симона.

— Моя жена умерла, — сказал Исак.

— Роза?! О Господи!

— Она заболела. И я ничем не смог ей помочь.

— Я очень сочувствую вам, — сказала Симона.

— Это ужасно, — сказал Исак.

— А как Лаура? Как она себя чувствует?

— Она несколько лет назад переехала в Осло, — ответил Исак. — Все мои дочери сейчас живут в Осло.

— Вот оно как, — сказала Симона, посмотрев на своих голодных домочадцев.

— Я подумываю покончить с собой, — внезапно сообщил Исак.

— Ну это-то всегда успеется, — сказала Симона.

— Без нее нет смысла жить.

— Понимаю.

Симона не знала, что ей еще сказать. Он втянул ее в разговор о вещах, о которых они обычно не говорили.

— Вам, наверное, интересно, зачем я звоню? — спросил Исак.

— Да.

— Я хочу продать квартиры в Лунде и Стокгольме, отремонтировать дом на Хаммарсё и переехать туда.

— Дело непростое, — ответила Симона.

На том конце провода воцарилось молчание. Она ждала.

Наконец Исак сказал:

— Я просто хотел, чтобы вы знали об этом, Симона. Я собираюсь переехать на остров навсегда.

Симона пыталась отогнать от себя эгоистичные мысли, но порой у нее это плохо получалось. Вот и теперь ей подумалось, что она вскоре потеряет свое ледяное убежище — а все потому, что старик лишился всего и надеется обрести на острове хоть что-то из утраченного. Сидел бы уж лучше на месте… Она сказала:

— Вы ведь в курсе, что дом сильно обветшал? Спустя столько лет вы вообще вряд ли его узнаете.

— Я понимаю.

Симона посмотрела в окно кухни. Нет, вид из окна чужой кухни нравился ей явно больше. Той кухни, которая до этого телефонного звонка тоже была ее.

— Я позабочусь об отоплении и приготовлю чистые простыни, пододеяльники и полотенца, — сказала она. На том конце провода послышалось какое-то мычанье, и Симона добавила: — Ну если уж вы собрались приезжать, то приезжайте в прибранный дом.

Они договорились встретиться в «Гостинице и ресторане Хаммарсё», постоянно открытом пансионате неподалеку от паромной станции, хутора Хембюгд и церкви. Там они выпьют по чашке кофе и немного передохнут, прежде чем поедут к дому Исака. Эрика открыла дверь. Чтобы не удариться головой о косяк, ей пришлось наклониться. Переступив через высокий порог, она прошла в холл и тихо постучала. Пол, застланный линолеумом с оранжевым рисунком, только что помыли, он блестел и пах больницей. Из телевизора до нее донеслись голоса и смех, хотя его никто не смотрел. Сидящая за стойкой женщина вязала.

— Извините, — сказала Эрика, снимая варежки. Они промокли еще в Осло и, провисев всю ночь на холодной батарее в гостинице в Сунне, а потом, полежав немного на сиденье машины, так и не высохли. Она отряхнула куртку от снега. Куртка тоже намокла. Вся ее одежда намокла, стала холодной и липла к телу.

Женщина не отрывалась от вязанья.

— А ресторан работает? — спросила Эрика. — Можно мне чего-нибудь перекусить?

Женщина пожала плечами:

— Я могу сделать вам бутерброд и налить кофе. Обычно мы накрываем ужин в пять вечера. Но сегодня ужина не будет. Сегодня ресторан закрыт.

Эрика посмотрела на часы. Начало третьего. Ее лихорадило, кидало то в жар, то в холод.

Ей хотелось спать. Ей хотелось раздеться и остаться голой. Ей хотелось принять горячий душ, а потом лечь в кровать со свежим бельем.

На пароме, который плыл на остров, Эрика была единственным пассажиром. Паромщики махали ей из рубки, а она махала им в ответ. Они были старыми и потрепанными и выглядели точь-в-точь, как двадцать пять лет назад, но это, конечно, были другие паромщики. А вот паром остался тем же — шумным и выкрашенным желтой краской. Такой же желтый шумный паром скользил по воде, когда Эрике было четырнадцать лет, вот только паромщики поменялись.