Нил Шустерман - Бездна Челленджера

Я не отвечаю. Он протягивает руку:

— Мелочи не найдется?

Я запускаю руку в карман. Там лежат только уже немножко подтаявшие шоколадные монетки из «Херши». Я высыпаю их все в протянутую ладонь.

Мужчина разглядывает их и хохочет.

Тут мама едва не вырывает мою руку из плеча:

— Кейден! Что ты делаешь!

Я не знаю, что ответить.

— Оставьте парня в покое! — произносит капитан. — Он хороший мальчик — да, сынок?

Мама закрывает меня собой и с беспокойством разглядывает бездомного в коробке от хлопьев. Потом она — та самая женщина, которая всегда утверждает, что попрошайки спускают все на выпивку, и непрестанно повторяет, что подавать — значит позволять им продолжать в том же духе, та самая женщина, которая жертвует на благотворительность только с помощью кредитки, — открывает кошелек и достает доллар. Было в это бездомном что-то такое, что заставило ее полезть за деньгами, привлекло ее внимание, как привлекло мое.

Папа, которому наконец удалось поймать такси, зовет нас с обочины, немного сбитый с толку нашим внезапным интересом к бездомному.

— Это вы правильно сделали, что взяли такси, — говорит нам «капитан», глядя своим здоровым глазом прямо на меня. — Сейчас в подземке тяжко. Этот путь длится целую вечность.

Вестибюль, фестиваль, финал, фестон, дублон.

Я так сжимаю дублон, что он начинает таять.

— Ответ был у тебя в кармане, — замечает птица. — Забавно вышло.

Попугай смотрит куда-то за мою спину, и я оборачиваюсь. Сухое пространство вокруг нас быстро сужается. Горы поддельных сокровищ уносят ревущие волны. Водоворот затягивается.

Попугай присвистывает:

— Ну дела, ну дела. Озарения всегда неприятны, и, как правило, приходят слишком поздно. — Он не столько доволен собой, сколько просто от всего отрешился.

— Стой! Ты должен мне помочь!

Он разводит крыльями:

— Помогал. Помогаю. И помогу. Но чудес не бывает. Только скорость. Надеюсь, она будет направлена вверх.

Он перепрыгивает с одной горки фальшивого золота на другую и исчезает в ревущих волнах, оставляя меня в одиночестве на дне мира.

Воздушный туннель сужается, и горы «сокровищ» становятся мусором, крутящимся вместе с водой. Некого позвать на помощь, никто не придет. Нас осталось двое — я и Змей, который уже вне себя от предвкушения. Когда вода сомкнется вокруг меня, он наконец получит свою добычу, и никому, даже проклятому капитану, больше меня не найти.

Я цепляюсь за шест в самом центре смыкающегося кольца и пытаюсь вскарабкаться наверх, но он покрыт склизкими водорослями, и мне не удается даже толком ухватиться.

Если есть путь сюда, значит, должен быть и путь отсюда — вот только где он? Что я упускаю из виду?

Ответ приходит от Змея. Он говорит со мной. Не словами — ему неведом язык. Он говорит со мной чувствами и обрушивает на меня такую тяжелую безнадежность, какая подавила бы самый дух Божий.

«От судьбы не убежать, — говорит мое бессилие. — Ты был обречен с тех пор, как решил нырнуть. Я раскрою челюсти и возьму тебя себе. Но не буду глотать — это будет слишком просто. Я сжую тебя, как резинку, пока от Кейдена Босха не останется только черный деготь меж моих зубов. И ты навечно останешься там, у безумия в утробе».

Было бы так просто сдаться. Семь миль воды вот-вот обрушатся мне на голову, а в нескольких футах поджидает мой личный демон. Почему бы просто не прыгнуть ему в пасть? У Давида была хотя бы праща, чтобы противостоять Голиафу, а что есть у меня?

Что у меня вообще есть?

В последние мгновения, когда воронка смыкается вокруг меня со всех сторон, у меня в ушах звучат слова попугая: «Ответ был у тебя в кармане».

Я гляжу на дублон, который все еще сжимаю в руках. Мне казалось, птица говорила про шоколадные монетки из моих воспоминаний — вот только она-то их не видела! Попугаю известно многое, но не все.

Я лезу в карман другой рукой. Сначала мне кажется, что там пусто, но потом я нащупываю что-то. У вещицы странная форма, и я не понимаю, что это такое, пока не вынимаю ее наружу.

Это голубая деталь от пазла.

В точности того оттенка синего, что и крошечная точка неба у меня над головой.

И вдруг я чувствую, как змей съеживается.

Потому что осталась всего одна деталь, чтобы до конца собрать небо…

…А небо жаждет стать одним целым даже больше, чем змей жаждет заполучить меня.

Я гляжу на свою правую руку, держащую монетку, и на левую, в которой зажаты небеса. Да, я пал жертвой многих неподвластных мне сил — но здесь и сейчас я могу сделать выбор. «Чудес не бывает», — сказал попугай, но безвыходных положений не бывает тоже, что бы ни внушал мне змей. Всего можно избежать.

Когда от воронки остается меньше ярда, я бросаю монету, сжимаю в кулаке деталь пазла и поднимаю вверх кулак, предлагая далекому небу его последнюю частичку.

И вдруг я поднимаюсь.

Как будто кто-то тянет меня за руку, я лечу пущенным вверх снарядом, а подо мной ревет водоворот.

Вода бурлит у моих ног. В глубине слышен яростный вопль змея. Я чувствую, как пылает его алый глаз. Чудовище следует за мной по пятам, но всегда на дюйм отстает.

Кажется, моя рука скоро оторвется. Ускорение отдается в каждой клеточке тела — я лечу гораздо быстрее, чем падал. Быстрее, чем зовет земное притяжение. Быстрее, чем змей, не оставляющий попыток затопить мое сознание гимном безнадежности.

Голубой круг неба над головой растет и растет — и вот я уже проношусь мимо пугала и лечу куда-то вверх.

Синева растекается повсюду, и я проваливаюсь в объятья неба.

Я много чего не понимаю, но одно знаю точно: «правильного» диагноза не существует. Есть только симптомы и разные словечки, которыми называют некоторые их наборы.

Шизофрения, шизоаффективное расстройство, биполярное первого рода, второго рода, тяжелое депрессивное расстройство, психотическая депрессия, обсессивно-компульсивный невроз, и так далее, и тому подобное. Все эти ярлыки ничего не значат, потому что не бывает двух абсолютно одинаковых случаев. Каждый по-своему живет и по-своему реагирует на лекарства, так что ничего нельзя знать наверняка.

А мы все любим консервы. Нам все на свете подавай в баночках и коробочках, которые можно надписать. И пусть даже мы научились их надписывать — это еще не значит, что мы знаем, что внутри.

Здесь что-то вроде религии. Нас успокаивает вера в то, что мы придумали определение чему-то по своей природе неопределимому. А правильным оно окажется или нет — это уж вопрос веры.

Улетев в небо, я приземляюсь во множестве мест, которых не помню, и это тянется несчетные дни, пока я наконец не попадаю туда, откуда начал свой путь. В освещенную лампами дневного света белую комнату, застрявшую в желе. Я чувствую, что дрожу, хотя мне не холодно. Виноваты лекарства — или те, которые я принимаю, или те, которых давно не пил.

Надо мной склоняется пастельный халат. Он тарабарит, я в ответ несу абракадабру. Я закрываю глаза, ночь становится днем — и вот передо мной стоит доктор Пуаро. Меня больше не трясет, а его речь начинает звучать по-английски, хотя и плохо синхронизирована с движениями губ.

— Ты знаешь, где находишься? — спрашивает врач.

«Да, — хочется мне сказать, — в Белой Пластиковой Кухне». Но я знаю, что он хочет услышать совсем не это. И, что важнее, я сам хочу верить во что-то другое.

— В Приморской мемориальной больнице, — отвечаю я. — В психиатрическом отделении для несовершеннолетних. — Когда я слышу свой собственный голос, становится немного легче самому в это верить.

— У тебя случился откат, — продолжает Пуаро.

— Вот черт.

— Да, но ты уже выкарабкался. В последние дни скорость выздоровления явно направлена вверх. То, что ты осознаешь, где находишься, хороший знак, очень хороший знак.

Он светит фонариком мне в оба глаза по очереди и смотрит в мою историю болезни. Тут бы ему и уйти или снова превратиться в сиделку, но вместо этого он отодвигает стул и садится рядом со мной:

— Твои анализы крови показывают резкий спад уровня лекарств в крови, начавшийся где-то неделю назад. Не знаешь, в чем может быть дело?

Я подумываю навешать ему лапши на уши, но что толку?

— Знаю, — отвечаю я с ходу. — Я прятал таблетки.

Врач, похоже, доволен собой. Он произносит что-то совсем неожиданное:

— Это хорошо.

Я озадаченно смотрю на него, пытаясь понять, правда ли он это сказал или это опять голоса у меня в голове.

— Что же тут хорошего? — спрашиваю я наконец.

— Тогда в этом было мало хорошего, да. Зато теперь ты видишь результат. Причина и следствие, причина и следствие. Теперь ты знаешь, как это бывает.