Асар Эппель - Латунная луна : рассказы

За поганый ремешок, которым была обмотана ладонь.

Иногда ему казалось, что лошадь отклонилась от линии и не придет из точки А в точку Б, где стоял он, и наступало смятение; он ведь надеялся, что придет, что достигнет его, что ткнется мягкими губами в его ладонь, где будет кусок просохшего с утра мокрого хлеба. Боже мой! Как же он не догадался взять хлеб? Пойти за ним? Пойти? Ни в коем случае! Пусть лучше без хлеба. Только бы не испугать ее, не спугнуть и не заставить поменять направление.

Ему докучали какие-то мошки. Хотя он был уже искусан, когда сидел в тележной тени, тогда почему-то не чесалось, как сейчас. Наверно, слетелись какие-то другие. Они стояли столбом, и он в этом столбе оказался.

Вид местности получался странным. Она была по-прежнему безвидна и пуста, и только четыре точки опровергали эту пустоту: Буланка, он, телега с поникшими оглоблями и трактор “Фордзон”, с которого он украл в дни Великой Войны, а потом изрезал приводной ремень, единственный, вероятно, во всех здешних пределах. Сперва, значит, будет комсомольское собрание, его исключат, потом куда-то уведут, а потом, приставив к стенке, расстреляют.

При слове “расстреляют” он холодеет. Он вспомнит его, когда ощутит подобный ужас на исходе той ночи. Да и не только той. Тогда он ходил сам не свой, спать перестал, есть перестал.

Дело в том, что Зульку — друга его, с которым они ездили за мукой в свободную советскую Литву, посадили. Зулька, замечательно красивый парень, поступил в актерское училище при некоем театре с определенным этническим репертуаром. В тот год на училище это и на соответствующий театр началось гонение, и на его попутчика некий сокурсник написал телегу, то ли по поводу анекдота, то ли из-за какой-то девушки. И Зульку посадили.

Наш герой места себе не находил, полагая, что его, как человека близкого к посаженному, посадят тоже, и считал, что доживает на воле последние дни.

И вот в теплую летнюю ночь, когда в его разогретом на сковородке своей крыши деревянном домишке все наконец кое-как уснули и, продолжая жить в душном и без того полном страхами и опаской ночном летнем сне, разметались, ушли в тяжелые летние грезы, причем кто-то в забытье бормотал, очевидно объясняясь с незваными посетителями сна, кто-то храпел, кто-то посапывал, в оконце комнаты тяжко забарабанили.

Вскочили все. У матери дрожали руки. Отец, который в тревожных ситуациях обязан был оказаться на высоте, оказался растерянней всех, а сам он никак не мог связать ночные мысли, ему мерещилось, что он стережет лошадь, а она колотит копытами, отпрыгивая, а его уводят на расстрел. Давний ужас оказывался неизбывен.

В окошко снова заколотили. Еще наглее, еще неотвратимей.

— Что вы так стучите? — решилась сказать мать.

— В чем дело? — взяв себя в руки, наконец сказал отец.

— Эй! Чего дрыхнете? Мы тут на полуторке заблудились! Как на Хованскую проехать?

…Но это будет потом, потом, а сейчас, когда наконец подошла Буланка, он кинулся к ней…

Весь обратный путь он спал — лошадь, знавшая дорогу, пришла домой сама. Вернулись к вечеру. Продукты он привез. Черный, потный, неумытый. Даже, казалось, заплаканный. Упряжь сивого деда Кузьмакина изумила, потоптавшись на березовой ноге, он оторопело сказал:

— Тужи, у кого ременные гужи, а у нас лыко да мочало — оно и примчало…

В столовке из половины крупы с неделю варили кашу, половину, конечно, разворовали.

Вот, собственно, и все, что мне удалось рассказать о своем брате. Хотя знаю я еще многое. Но оно возникать из небытия не пожелало.

И брат мой не возникнет.

Его нет и никогда больше не будет.

Я теряю мышей, Кубланыч, но тебя это не ужасает! — пенял пустейший человек Государцев сидевшему рядом с ним на завалинке дельному Кубланову. Кубланов — его сосед по неказистому домишке — замеряет сияющим на утреннем солнце микрометром особые проволочки и откладывает в уме результаты.

Он — цеховой мастер на расположенном в версте от здешних задворок заводе “Калибр”, с которого герой давних наших повестей Хиня приволок в дни московской паники мешок сухого киселя, но без сахара, и — отдельно — мешок сахарного песку.

После войны, то есть в данный момент, сказанный завод изготовления свои вопреки облупленной эпохе срабатывает на удивление изрядно. Микрометры и штангели, удивляя полировкой, меряют всё, чего на глаз хер смеришь.

Однако сперва про здешнее место. Мы живем на задних улочках столицы нашего отечества. Вплотную к слободскому обитанию прилегает длинная свалка. За свалкой непролазная дикая трава, позади которой валяется поруганная речка.

С речки дует когда освежающий, когда тепловатый, но всегда миазм.

Поглощенный эталонными толщинами Кубланов — он взял для доводок заводскую продукцию домой — помалкивает.

Государцев же высказываться не останавливается:

— У нас белая мышь гибнет, но вы плевать хотели! Шестьдесят хвостов! Святые угодники!

Затем, уронив руки, говорит стихом:

Про мышей чистая правда. Размножаемые Государцевым для института, они недокормлены, поскольку из положенного на них проса он варит себе кашу и — заправленную конопляным маслом — сколько ни сварит, съест. На дворе послевоенный тощий год. Государцев, как многие тогда, бедствует впроголодь тоже. Спасительная свекольная ботва ожидается только через месяц, а есть охота всегда.

— Они глазкими умоляют. Стойком стоят. Божечка ты мой!

Кубланов по-прежнему сосредоточен. Он вглядывается в нониус.

Тут из щелки в земляной завалинке, на которой обое сидят, во множестве побежали мелкие муравьи. Края щелки сразу заобсыпáлись, а муравьи, выталкивая головами почвенную крошку, струйкой куда-то устремляются.

Государцев примечает, что в главных ногах каждый тащит по белому яйцу — как все равно московская паника не кончилась и муравьи уносят с предприятия рис. А это в солнечный день они проветривают яйца. “Не подкормить ли мышат муравьиным яйцом, — озабочивается Государцев, — чтобы просо совсем полностью не тратить?”

Он пробует изъять у одного мурашки ношу, и тот, засопротивлявшись, в конце концов раздавливается. На втором яйце обеспокоенные сородичи павшего начинают по Кубланову и Государцеву бегать. Получается, что не поговоришь, потому что надо их убивать.

— Кубланыч, у муравея нога — микрон будет? Берешься подтвердить?

Кубланыч глух и нем. Он постигает новую проволочку.

А вокруг — двор. Низкий домишко, в котором оба, как сказано, соседи, располагается позади дома большого. С улицы двор обнесен кованой решеткой царского еще времени. Ни пустить ее в войну на дрова, ни просто по слободской привычке уволочь к себе в сарай ни у кого не вышло. Разгребая неопрятными ногами сор, ходят куры. Они несут яйца тоже. Сейчас, к примеру, душераздирающие вопли оповещают всех во дворе и кто проходят мимо, что из курицы вот-вот довысунется яйцо.

И, значит, у Юливанны будет еда.

Надрывается в родовых муках несушка, закричала недоенная Юливанны коза. Становится жарко. Гудят керогазы, коптят керосинки, и только Государцев, когда варит кашу, накачивает примус. От запрещенного бензина примус уже однажды рванул, правда, крестом заклеенные с войны стекла не вылетели, хотя сколько-то мышей в ужасе поумирали.

Причудливый разум Государцева, невзирая на теперь уже духоту, держит в уме стоящих стойком мышей, дойную козу, молоко, яйца муравьиные, яйца куриные и еще которые чешутся.

Кубланов измеряет проволочки.

— Ты чего внизу не почешешься? — удивляется Государцев. — Меряешь и меряешь! Я вот, например, чешу, не откладывая…

А в уме держит: “Что-то чешется муде, не помереть бы, Борьк, тебе…”

Кому “тебе”? Кубланова зовут не “Борьк”, а “Сёмк”, но дознаться, где околачивается мышление Государцева, невозможно. К тому же Государцев, как сам он говорит, любит “приврать правду”; недавно, например, рассказал поглощенному делом соседу — причем на ухо — секретную тайну: чернобурок, мол, государство откармливает курицами, а куриц ободратой и провернутой в мясорубке лисятиной.

То есть круговорот еды в природе.

А Юливанна питается сытно — омлеты козьим молоком запивает. У ней, между прочим, и чернобурка есть…

Сияет на микрометре маленькое солнце. В нониус, или, по-старинному говоря, верньер, из-за ослепительного блика толком не вглядишься.

По булыжному тракту поперек травяной улицы провозит телегу лошадь. Она в шляпке. Потому что солнце уже невыносимое.

Над взошедшим стеночкой молодым луком проплывает внезапный красивый плюмаж. Что такое?!

А это прошел кот. Хвост — плюмаж кота! Здорово подмечено!

По жаре — какая куда — в сарафанах на потных с ночи телах отправляются по хозяйству женщины, а мальчишки поднимают беготню в одних трусах. Но это зря. Могут сдернуть. Кто-нибудь подкрадется сзади и сдерет. “Как тебе не стыдно, у тебя всё видно!” — заладят девочки.