Скотт Брэдфилд - Хорошая плохая девчонка

Но она снова к тебе придет. Тебе никогда не удастся избавиться от нее.

Сначала ты будешь пристально вглядываться в темноту у подножия лестницы. Потом ты услышишь ее дыхание. Ты обернешься и обнаружишь, что она стоит за твоей спиной, такая худая и уродливая, и тут ты закричишь и бросишься в темный пролет лестницы, который представляется тебе таким же страшным, как и она сама. Но она опять встретит тебя там и схватит за горло своими костлявыми руками с такими же пальцами. Она постарается заглотнуть тебя как кусок пирога. Ты будешь убивать ее снова и снова, а она будет приходить к тебе опять и опять.

Теперь я расскажу тебе про свой секрет, который поможет тебе избавиться от дурных снов.

В следующий раз, когда она придет к тебе, постарайся не убегать от нее. Не стреляй в нее и не коли ее ножами. Не пытайся утопить ее в ванной или убить электрическим током, включив тостер в розетку. В следующий раз просто храбро стой на своем месте и смотри ей прямо в глаза. Не бойся. Не убегай. Не пытайся спрятаться — это еще больше злит ее. Посмотри в лицо своим страхам, иначе они никогда не исчезнут.

На самом деле Длиннолицая Ведьма просто хочет обнять тебя. Она хочет рассказать тебе о своей любви, а потом, если ты вежливо ее попросишь, она уйдет.

Научись принимать любовь Длиннолицей Ведьмы, и я тебе обещаю: это избавит тебя от всех жизненных страхов и дурных снов.

У меня больше не осталось времени, но я хочу подарить тебе одну последнюю оставшуюся у меня вещь, которая, надеюсь, достойна моей ненаглядной дочери, а именно кассету с песней, которую я все время пела для тебя с тех пор, как ты родилась. К сожалению, там нет музыкального сопровождения, и к тому же я записала ее на стареньком магнитофоне, который мне принес надзиратель Харрисон. Но эта единственная красивая вещь, которую я могу подарить, и я дарю ее тебе:

И так далее, и так далее до самого скончания веков.

(Не знаю почему, но когда я пишу эти строки, то на глаза у меня наворачиваются слезы, наверное, потому, что в этих словах есть какая-то внутренняя сила.)

Я вечно буду любить тебя, цветочек (даже если ты совсем не помнишь меня). Я всегда буду с тобой в трудную минуту (даже тогда, когда ты не будешь меня видеть). Я всегда, всегда, всегда буду любить тебя, а теперь мне надо идти.

P. S. Но друзья называют меня Ла.

— Не знаю, на что это похоже. Это не сон и не бодрствование. Возможно, мое состояние похоже на… Нет, даже на это оно не похоже.

— Вы помните, как вас зовут?

— Мне сказали мое имя. Я не помню, помнил ли я его до того, как они мне сказали, но сейчас я помню. И я начинаю вспоминать другие вещи. Они появляются словно ниоткуда.

— Вы знаете, как долго вы отсутствовали?

— Шесть или семь лет.

— Вам объяснили цель этого интервью?

— Что-то насчет моей умственной способности адекватно воспринимать действительность. Самостоятельности принимать собственные решения. Принимать на себя ответственность, финансовую и правовую, за все мои… Ну, в общем, за мою прошлую жизнь. То есть они должны убедиться, что я могу подписать необходимые бумаги, чтобы меня выписали из больницы, и что я могу получить копии некоторых документов от адвоката Ла. Бернштайна… Бирнбаума или как его там.

— Хотите я налью вам еще воды?

— Да, налейте мне еще воды, пожалуйста.

— Вы дали свое согласие на запись этого интервью. Эти записи не могут быть использованы против вас в ходе каких бы то ни было судебных разбирательств. Эта кассета не может быть предъявлена ни одному человеку, ни одной организации без вашего предварительного письменного разрешения. По вашей личной просьбе вам может быть предоставлена копия этой записи, но кассета будет являться исключительно собственностью адвоката вашей дочери.

— Бирнбаума. Его имя все время всплывает в памяти.

— Вы можете повторить сказанное мной?

— Эта кассета не может быть использована против меня в суде. Она целиком и полностью принадлежит этому парню Бирнбауму по причине, которую он мне потом объяснит или не объяснит, если того захочет. Но мне думается, это из-за денег. Как будто бы я здесь за этим. За деньгами.

— Значит, мы пришли к соглашению?

— Да, валяйте дальше.

— Сколько времени прошло с тех пор, как вы пришли в сознание, мистер Риордан?

— Дайте подумать. Это было в пятницу. Страстная пятница. Не подумайте, что я религиозен. А сейчас понедельник. Три дня. Всего несколько десятков часов. Новый мир.

— Вы помните свой последний адрес?

— Шесть шесть пять четыре, Партизан-авеню, Эшфорд, Коннектикут. Мой дом находился напротив старой гостиницы. Что там теперь творится в Эшфорде?

— К сожалению, мне это неизвестно, мистер Риордан. Я родом из Монтаны.

— Моя мать была из Мэдисона. Вы когда-нибудь там были?

— Расскажите мне, что вы помните.

— Центральные штаты — это сердце Америки. Вечный холод, собачий холод. Может быть так холодно, что немеют пальцы на руках и ногах. А эти люди, просто вечная загадка, они могут сидеть часами в снегу и не двигаться, все, у кого есть капля здравого смысла, давно перетащили свои задницы в Калифорнию. Это моя собственность, говорят жители центральных штатов. Это мое, а ты катись куда подальше. По крайней мере, именно таких мне приходилось встречать на своем пути. Сильные личности, мешки с бетоном, а не люди. Вы с ними не разговариваете. И они с вами не разговаривают. Вы просто как бы напоминаете друг другу о том, что вы все еще не сдались. По сути, им наплевать на это хваленое упорство, но они все равно не уезжают. Есть два состояния в центральных штатах: наличие и отсутствие. Я жил там достаточно долго, чтобы получить то, что мне было нужно. Теперь меня там нет.

— До какого времени вы жили в штате Висконсин?

— До тысяча девятьсот восемьдесят первого года, когда родилась Ла. Ее мать, о боже правый. Ее мать. Я начинаю вспоминать. Я так давно не вспоминал о ее матери.

— Расскажите, пожалуйста, о Ла и ее матери.

— Эти воспоминания, они как ржавые бочки. Не сами воспоминания тех вещей, которые я на самом деле делал или видел, а воспоминания самих воспоминаний, того, что я когда-то помнил. Итак, я переехал на восток, чтобы мне не пришлось отвечать на расспросы о Ла и ее матери, да, именно так. Я думал, что если мне удастся сделать Ла только моей собственной дочерью, доброй, хорошей девочкой, у которой будут нормальные друзья и которая будет ходить в приличную школу и будет такой, как все, то мы сможем оставить наше печальное прошлое позади. Ее мать. Дружков ее матери. Те вещи и людей, которых я находил, когда возвращался домой. Но, похоже, в вечном споре воспитания и природы последняя взяла верх. Ла унаследовала характер своей матери, и ничего нельзя было с этим поделать. А потом ее мать снова появилась на горизонте. Кажется, это было в тысяча девятьсот восемьдесят… восемьдесят девятом году? Мне нужен календарь. Сразу после того, как Буша старшего избрали президентом, такое трудно забыть. Я узнал, что теперь президентом избрали его сына. Господи боже, я чуть снова не впал в кому.

— Так что насчет Дэлайлы?

— А что насчет нее?

— Давайте не будем торопиться, мистер Риордан.

— Я надеюсь, что… ведь людям обычно не свойственно скрывать хорошие новости от взрослого семидесятивосьмифунтового человека, лежащего на больничной койке?

— Как только вы почувствуете, что в состоянии продолжать, мы будем двигаться дальше.

— Как, например, доктор вдруг говорит, ну что же, теперь мы наконец можем сказать вам правду. Вы сидите? Вы выиграли в лотерею, и теперь вы баснословно богаты.

— Насколько мне известно, мистер Риордан, ваши дела действительно обстоят неплохо. Благодаря сами знаете кому.

— Согласен, не очень удачный пример. А что до Ла, то, думаю, я бы не очень удивился или огорчился, что бы с ней там ни приключилось. Ее мать подготовила меня к любому развитию событий. Хотя я предпочел бы сейчас не говорить о ее матери. Последнее, что я помню, это то, что я пообещал не говорить о ней. Я не помню, кому именно я это пообещал. Может быть, самому себе. Не то чтобы я был ей чем-то обязан и всякое такое. Но я в долгу перед Ла.

— Давайте вернемся к Дэлайле. Ла. Вот это имечко.

— Ее мать всегда плевать хотела на то, что могут подумать о ней люди. Такой была ее мать.

— Вы могли бы это изменить?

— Нет, было уже слишком поздно с самого ее рождения, даже когда она была еще ребенком, она уже была Ла. Мне даже не приходилось говорить ей, чтобы она что-то сделала. Собрать игрушки, поесть, вымыться, все как-то делалось само собой. Она спускалась в подвал по лестнице и лежала там часами на бетонном полу. Я пытался отучить ее от этого, но как только я поворачивался спиной, ее снова как ветром сдувало, и мне оставалось либо спуститься за ней в подвал, найти ее и притащить наверх, пока она брыкалась и кричала, и заставить смотреть телевизор, боже, заставить ее смотреть эту чушь по телевизору или просто оставить ее в покое. Сдаться. Ей было три или четыре года. И она часами сидела в подвале на бетонном полу, играя с пластиковыми солдатиками и пауками. Пойди разберись, что к чему.