Дорис Лессинг - Трава поет

— Что-то не заметно, — резко произнес Чарли и с вызовом посмотрел ей в глаза, разглядев в них беспокойство.

Мэри отвела взгляд. Однако Чарли также удалось разглядеть в них отблеск тщательно скрываемого удовлетворения, отчего кровь ударила ему в голову.

— Почему вы от него не избавитесь? Почему вы позволяете ниггеру так с вами разговаривать?

Мэри не ответила. Она повернула голову и смотрела через плечо на дверь, возле которой стоял Мозес. На ее лице появилось столь безобразное, пустое и бездумное выражение, что Чарли не выдержал и вдруг рявкнул на туземца:

— Пошел вон отсюда! Марш работать!

Здоровяк туземец тут же исчез, немедленно подчинившись приказу Слэттера. Повисло молчание. Чарли ждал, когда Дик заговорит, скажет нечто, свидетельствующее о том, что он еще не сдался. Однако Дик сидел, все также безмолвно понурив голову, со страдающим выражением лица. Под конец Чарли обратился непосредственно к нему, не обращая внимания на Мэри, словно ее и вовсе не было в комнате:

— Избавься от него, Тёрнер.

— Он нравится Мэри, — медленно, со смущением ответил Дик.

— А ну-ка выйдем, я хочу с тобой переговорить.

Дик поднял голову и обиженно посмотрел на Слэттера — возмущенный, что его заставляли обратить внимание на то, чего он сам старался не замечать. Несмотря на это, он послушно поднялся со стула и проследовал за Чарли на веранду. Мужчины спустились вниз по ступенькам, остановившись в тени деревьев.

— Сваливать тебе отсюда надо, — отрывисто промолвил Чарли.

— А как? — равнодушно отозвался Дик. — Как я уеду, если я в долгах? — И тут же, словно дело было исключительно в деньгах, он добавил: — Я знаю кучу народу, кто вот так живет и в ус не дует. Я знаю, есть фермеры, которые, как и я, в долгах, но при этом они покупают машины и ездят отдыхать на побережье. Но я-то так не могу, Чарли. Не могу, и все. Не из того я теста слеплен.

— Слушай, Тёрнер, я выкуплю у тебя ферму, а ты, если хочешь, можешь оставаться здесь за управляющего. Но сперва тебе надо поехать отдохнуть. По меньшей мере месяцев на шесть. Тебе надо забрать отсюда жену.

Слэттер говорил так, словно возможность отказа и не приходила ему в голову. Сейчас он был настолько потрясен, что даже не думал о личной выгоде. В данный момент им двигала не жалость к Тёрнеру, нет, он подчинялся диктату главного закона белого человека, проживающего в Южной Африке, который гласил: «Никогда не позволяй белому опускаться ниже определенного уровня, поскольку, если это произойдет, ниггер увидит, что он ничем не хуже нас». Сейчас в голосе Слэттера звучало самое сильное из чувств, порожденных жестко структурированным обществом, и именно оно переломило волю Дика. Все-таки Тёрнер прожил в этой стране очень долго, и его воля была ослаблена чувством стыда: он знал, чего от него ждут, и понимал, что потерпел неудачу. Однако он не мог заставить себя принять ультиматум Чарли. Ему представлялось, что Чарли предлагает ему лишить себя жизни, которую для Дика воплощали в себе ферма и право на владение ей.

— Куплю все как есть, дам тебе денег, чтобы ты рассчитался с долгами, найду управляющего, покуда ты не вернешься с побережья. Тёрнер, ты должен уехать хотя бы на полгода. Минимум. Куда — не важно. Я дам тебе на это деньги. Так дальше жить нельзя, и точка!

Однако Дик не собирался так просто уступать. Он сражался целых четыре часа. Четыре часа они ходили меж деревьев и спорили.

Наконец Чарли уехал, так и не зайдя снова в дом. Дик вернулся, тяжело ступая, чуть ли не шатаясь: у него отобрали источник силы, помогавший жить. Теперь он более не будет владеть фермой, он станет слугой другого человека. Мэри сидела на бугорке в углу дивана. Покуда в доме был Чарли, ей инстинктивно удавалось держать себя в руках ради спасения лица, однако с его отъездом все вернулось на круги своя. Когда Дик вошел, она даже на него не посмотрела. Вот уже четыре дня она не разговаривала с мужем, словно бы не замечая его, глубоко погрузившись в свои мечты. Мэри оживала и начинала обращать внимание на то, что делает, только когда в комнату заходил туземец. В этом случае она ни на секунду не отводила от него взгляда. Однако Дик не понимал, что означает такое поведение, не понимал, да и не хотел понимать, поскольку теперь уже был не в силах с ним сражаться.

Чарли Слэттер не тратил времени зря. Он пустился по округе, объезжая ферму за фермой, силясь отыскать кого-нибудь, кто бы согласился на несколько месяцев взять хозяйство Тёрнеров под свое крыло. Чарли ничего никому не пытался объяснить. Он оставался на удивление сдержан и говорил, что просто помогает Тёрнеру вывезти отсюда жену. Наконец ему рассказали о молодом человеке, приехавшем недавно из Англии, который как раз искал работу. Чарли было все равно, сейчас сгодился бы любой — уж больно срочным представлялось дело. Все закончилось тем, что Слэттер лично отправился в город на поиски. Нельзя сказать, что молодой человек произвел на Чарли сильное впечатление. Англичанин этот, по сравнению с себе подобными, ничем особо не выделялся: сдержанный, образованный, разговаривает подчеркнуто вежливо. Обратно Чарли приехал вместе с молодым человеком. Слэттер мало что ему открыл, он не знал, что ему рассказывать. Они договорились, что молодой человек через неделю полностью возьмет управление хозяйством в свои руки, чтобы Дик и Мэри смогли сразу же уехать к океану; Чарли позаботится о деньгах и объяснит, что именно надо делать на ферме. В этом и заключался его план. И все же, когда Чарли вернулся к Дику, собираясь все ему рассказать, он столкнулся с неожиданным препятствием. Несмотря на то что Тёрнер смирился с отъездом, его никак не удавалось уговорить немедленно отправиться в путь.

Чарли, Дик и молодой англичанин по имени Тони Марстон стояли посреди поля. Чарли был взвинчен, раздражен и зол (он и в лучшие времена терпеть не мог, когда его планы срывались). Дик, несмотря на жалкий вид, продолжал упрямиться, а Марстон, чувствуя щекотливость ситуации, старался вести себя тише воды, ниже травы.

— Черт подери, Чарли, почему ты меня выставляешь отсюда пинком? Я прожил здесь пятнадцать лет.

— Господи боже, да никто тебя не гонит. Я хочу, чтобы ты уехал до того, как… словом, надо поскорее уехать. Ну пойми же ты сам!

— Пятнадцать лет, — произнес Дик, и на его худом загорелом лице вспыхнул румянец, — пятнадцать лет. — Не осознавая, что делает, он даже наклонился, взял горсть земли и сжал ее в руке, словно бы заявляя на нее свое право. Жест был нелепым. На лице Чарли промелькнула глумливая улыбка:

— Слушай, Тёрнер, ты же все равно сюда вернешься.

— Но тогда она уже не будет принадлежать мне. — Голос Дика сорвался.

Он отвернулся, по-прежнему сжимая в руке землю. Тони Марстон тоже отвернулся, сделав вид, что разглядывает поле, силясь понять, в каком оно состоянии, — он не хотел лезть в чужое горе. Чарли, не обремененный подобной деликатностью, с нетерпением смотрел на задумчивое лицо Дика. Смотрел не без уважения. Чарли с почтением относился к чувствам, которых сам он не мог понять. Гордиться тем, что являешься собственником, — тут да, дело понятное, это ему и самому было знакомо, — но эта странная привязанность к земле… Ее он понять не мог, однако его голос смягчился.

— Считай, что ферма будет все равно что твоя. Не стану я ее трогать. Вернешься, можешь и дальше делать с ней все что хочешь, — он говорил с привычным грубоватым дружелюбием.

— Милостыня, — тихим скорбным голосом промолвил Дик.

— Это не милостыня. У меня здесь свой интерес. Мне нужно пастбище. Буду выгонять твой скот вместе со своим, а сажать можешь, как и раньше, все что хочешь.

И все же Чарли на самом деле считал, что занимается благотворительностью, и даже немного сам себе удивлялся — как так получилось, что он полностью отрекся от своих деловых принципов. Действия Слэттера представлялись присутствующим именно «милостыней», и это слово, написанное огромными буквами, полыхало в сознании обоих мужчин, затмевая все остальное. И все же они ошибались. Чарли подталкивал инстинкт самосохранения. Слэттер не хотел допустить, чтобы растущая армия белых бедняков пополнилась новыми членами, ибо подобное ввергало уважаемых членов белого общества в состояние шока (в котором, впрочем, не было особого сострадания, поскольку таких бедняков скорее не жалели, а презирали и ненавидели за неспособность соответствовать стандартам, предъявляемым к белым), причем никого не беспокоили миллионы чернокожих, обитавших в тесноте трущоб или же в резервациях, созданных в их же собственной стране и становящихся все меньше и меньше.

Наконец после долгих споров Дик согласился уехать в конце месяца, после того как он покажет Тони, как следует вести хозяйство на «его» земле. Чарли, решив немного схитрить, заказал билеты на поезд, который должен был отправиться через три недели. Тони пошел в дом вместе с Диком, который был приятно удивлен, узнав, что молодой человек, прежде чем найти работу, прожил в этой стране всего лишь несколько месяцев. Тони выделили крытую соломой хижину-мазанку, располагавшуюся позади дома. Некоторое время она использовалась под хранилище, но теперь стояла пустой. Несмотря на это, пол был усеян зернами кукурузы, обойденными вниманием метлы, а стены были источены муравьиными ходами, которые не успели замазать. Внутрь хижины поставили остов кровати, который одолжил Чарли, и шкаф, составленный из ящиков и покрытый той самой удивительно безобразной синей тканью, которую продавали туземцам; над водруженным на ящик тазом повесили зеркало. Тони никоим образом не возражал против подобной более чем скромной обстановки. Сейчас, будучи настроен романтически, он пребывал в восторге, и ни плохая кормежка, ни продавленный матрас ничуть его не смущали. То, что потрясло бы его в родной стране, здесь казалось удивительными свидетельствами иных моральных критериев.